«Кран открытым…» Кран открытым оставили, льется вода в пустом доме, надо вернуться и закрыть. Ребенка у бабушки оставили, одного, на выходные, надо вернуться и забрать. Поступок, с которого не стирали пыль годами, оставили прошлого на дне, теперь надо вернуться и забыть. Неделю уже мучает ощущение, что зачем-то к тебе вернуться необходимо. Вернулся бы, но я знаю – тебя там уже нет. Часть II Пора пробуждения личинок «Потом я собрал…» Потом я собрал все осколки, но это было потом. Я собирал их салфеткой, чтобы не пораниться. Осколков была уйма, и чем мельче, тем больше. Над крупными я не плакал, а вот те, что почти пыль, расстроили меня очень сильно и заняли время. Видимо, совсем целое они не напоминали, и по отдельности каждый кусочек был очень острым. «Тем летним…» Тем летним днем отец (еще сын) и дед (еще отец), заглушили мотор перед нужными воротами, и дед (еще отец) достал монету кинуть – кому вести обратно, и отец (еще сын) выбрал решку, и они вышли, а вокруг них роились комары, и в траве шумели кузнечики, и монета, сверкнув в закатном луче, приземлилась орлом на ладонь деда (еще отца) и отец (еще сын), улыбнувшись, открыл калитку и увидел мать (еще дочь), у нее тогда была мальчишеская стрижка и наглый взгляд, как у тех, кто ужасно стесняется. Тем летним вечером отец (еще сын) напился, и за полночь дед (еще отец) сердито запихнул его в машину и тронулся в путь, а над ними горели звезды, как сумасшедшие, и одна из них была мной, сыном отца (еще сына), храпевшего рядом с дедом (еще отцом). «Мне было…»
Мне было три, октябрю шесть, ветру десять, матери двадцать пять, я собирал желуди под дубами и складывал в ведерко, октябрь пробовал заиндеветь, ветер дергал деревья за пурпурные ветки, а мать капюшон мне поправляла и смотрела в сапфировые небеса, вытаскивая сигарету из пачки Явы явской. Мне было три, столько предстояло всего, октябрю было шесть и так шесть и осталось, ветер – тот давным – давно умер, а матери – за шестьдесят, и она лет тридцать, как бросила курить. «Мой дедушка…» Мой дедушка познакомился с моей бабушкой в электричке после войны, в разгар января, она, переросток деревенский, в город направлялась, и он сел с ней рядом и увидел у нее на коленях перчатки, и на остановке схватил перчатки и выскочил, а она – за ним, догнала, типа, что за дела такие, слово за слово, едва не подрались там же, на полустанке, а год спустя родилась моя мама… Но перчатки ему все равно пришлось вернуть. «Золото…» Золото моего деда, в далеком Чебаркуле, столько часов лететь, и золото моей матери на левой руке, с лаской только для моего горячего затылка, и золото моей сестры в смешливых, светло-зеленых глазах, всегда внимательных к мелочам – лишился я золота, не успев растратить. Как мне сберечь золото сердца любимой моей, с ее руганью в любой очереди, с ее тяжелой рукой, с ее характером, с ее привычкой прятать боль и дарить верность? Другого золота у меня может и не быть. |
