«Туча из…» Туча из ниоткуда, град в пять утра в июле, солнце, будто кирпич на голову, наблюдаешь, и ужасно душно, и сняла с себя все, что можно было снять, даже надела побольше на себя, чтобы побольше было снять, и наблюдаешь, говоря псу – давай-ка сменим простыни, но сухих простыней нет уже неделю, а пес уснул три холодных душа назад и три пирога с капустой назад, и наблюдаешь, еще не понимая того, что я, по ту сторону тучи, по ту сторону града, по ту сторону солнца, уже понял – это не что иное, как затянувшееся объяснение. «Кофе на…»
Кофе на чай, водку на красное, сову на жаворонка, и сработало. Кричащую на сопящую, пышку на худенькую, рекламщицу на училку, и сработало. Тревогу на усталость, многих на одну, секс на сон, и сработало. Континент на остров, фиаско на победу, себя на другого – и тут, как назло, работать перестало. «Жареные кабачки! ну кто бы мог…» Жареные кабачки! ну кто бы мог про нее такое подумать? Хотя что подумать я мог про нее? Мы едва знакомы. Солнце завалилось на завтрак подобно давнему другу, а масло пело песню скворчащую на сковородке. Никогда кофе с ложкой гречишного меда не был настолько вкусным. Кто мог подумать, что ждало меня волшебное утро? Да, счастья нет, но лучше всего его имитируют несчастные. «Порывался бросить…» Порывался бросить свою судьбу и уйти к другой – для такого решения подходили все дни, но особенно один. Хотел высказаться, с немотой надоевшей расквитавшись, для чего вспоминал разные слова, но особенно одно. А проснувшиеся руки слепо шарили в поисках близости – для этого годилась любая женщина, но особенно одна. «Случалось, они…» Случалось, они не могли больше терпеть и мчались к нему домой во время обеденного перерыва, ради каких-то минут. Иногда не было где припарковаться, часто не работал лифт, зимой приходилось возиться с заиндевевшими ботинками, шарфами, колготками, а хуже всего подводила страсть, начинавшая стесняться саму себя, и они уговаривали ее, стараясь не переходить на крик, а дорога обратно мучала невыносимым молчанием – у него не было музыки, которая бы ее не бесила. Но они повторяли это еще и еще, потому что не могли терпеть. «Она дарила мне охру…» Она дарила мне охру, орехи, рыбу и китовые зубы, я дарил ей латунные трубки, бруски сандалового дерева и ткань из рафии. Мы старались, чтобы подарок всегда был чуть больше подарка, полученного вчера от другого. Она напоминала мне долгие предложения Фолкнера и вторую часть итальянского концерта. Я напоминал ей деревенский дом до ее переезда в Тверь и таксиста, проводившего ее, пьяную, до двери зимой, нервничавшего и все время улыбавшегося. Мне нравилось смотреть, как она остервенело орудует зубной щеткой, придерживая рукой волосы, все положенные пять минут. Ей нравилось утром на кровать садиться одетой и накрашенной, будить меня и говорить, что ей пора на работу. Может, где-то на самом верху все это складывалось в единую картину, но нам не дано было ее увидеть. Нам оставались фрагменты, между которыми не было никакой связи. |
