«Судачили за спиной…» Судачили за спиной так громко и часто, что могло любви не выйти – спасибо глухоте, все получилось, состоялось, и у нас была любовь. Виноватые глаза и растекшаяся по щеке тушь любовь могли сгубить – спасибо слепоте, все обошлось, миновало, и у нас была любовь. Накопившийся гнев мелкой обиды мог любовь взять и оборвать – спасибо немоте, все сдулось, растворилось, и у нас была любовь. Долгие ночи наедине друг с другом запросто стерли бы любовь в пыль – спасибо смерти, все остановилось, вросло, и у нас была любовь. «Она ушла, но…» Она ушла, но сразу позвонила спросить, не оставляла ли у меня красных наушников. Никогда я так не мечтал о том, чтоб обнаружить в в своей халабуде наушники, да еще и красные. У нас ничего не было, но столько всего могло произойти. Остервенело разыскивая дурацкие наушники, я видел то, чего не случилось. Ну что, спросила она, не нашел? Скорее всего, я оставила их в машине. Ага, в машине. Долго еще я ненавидел вещь, потерявшуюся не там, где надо. «Полосы…» Полосы белые и полосы черные, и времена разминувшихся, и совпавших времена, и переезды на север, и с югом авантюры, и вишни жемчуга, и малахит крапивы, и свидания, когда он предвкушал ее приход, но радовался, если не приходила, и свидания, когда он жалел, что позвал, но бесился, если на следующий четверг откладывала, и прекрасная жизнь, и жизнь, полная разочарований, и кольцо обручальное, и серьги с крохотными рубинами. «Когда я хотел…» Когда я хотел поделиться с ней очередной мудростью, я ставил фильм на паузу, как-то раз речь зашла о чудовищной силе лести. Лесть, говорил я, подобна удару, что видят слишком поздно. А она говорила – я тебя люблю, ты умный и с тобой лучше, чем с другими. Лесть, продолжал я, тонкий инструмент, стоит объекту заподозрить тебя в лести – и пиши пропало, вызовешь обратный эффект. А она смотрела распахнутыми глазами, стараясь не пропустить ни слова. Как мне повезло, сказала она, встретиться с тобой, как мне повезло. Я снял с паузы, достал из пачки очередную сигарету, закурил, довольный собой, за окном было ветрено, в комнате – темно, она легла рядом, свернувшись калачиком. Я не стал ставить снова на паузу, когда меня запоздало озарило, кого я учил лести – по крайней мере, мне всегда хватало ума скрывать момент осознания собственного идиотизма. «Валялся и…»
Валялся и рассказывал ей о пьяных своих похождениях, а она слушала, округлив от ужаса глаза. Тогда я был еще относительно здоров, Серега жив, а ребенок ростом с меня. Все изменилось – ей ничего не расскажешь, я болен, Серега мертв, а ребенок выше меня на голову и у него сорок седьмой размер ноги. Все изменилось, хотя не так уж много времени прошло. Но что говорить – приятно валяться было, болтая о своих пьяных похождениях. «Жертвуют…» Жертвуют птицы многим, только бы не зимовать в Москве, и фонари поддаются депрессии, стоит ноябрю начаться, а мысли напоминают мух, умерших между оконных рам, и каждый год повторяется одно и то же – женщина, собирающаяся в сумерках, проверяет чулок, натягивая его до локтя, а потом надевает платье через голову и складки расправляет на бедрах, и спрашивает меня, провожу ли я ее до дверей. Времена суток старательно не совпадают с расписанием человеческих трагедий, и уснув, я заранее знаю детали моего пробуждения – шум улицы, тишина в гостиной и призрак навязчивый темного чулка. |
