Фрэнк засуетился, доставая из маленького чемоданчика флакон за флаконом и расставляя их не очень стройными рядами на столе.
— Если понадобится, вот маггловское обезболивающее, потому что иногда помогает только оно. У мистера Снейпа в руке стоит катетер, колоть вам самому не нужно, делайте, как я показывал. Думаю, что справитесь. А я, когда буду приходить, то сам буду промывать и ухаживать за катетером.
Я уверил его, непременно справлюсь. Меня даже хватило на то, чтобы предложить этим чудесным людям выпить по чашечке чаю, но я был безмерно рад тому, что они, отказались.
Когда я закрыл за ними дверь, то потом ещё долго стоял вот так, прислонившись лбом к прохладному гладкому дереву, не в силах от него отлепиться. Я знал, что нужно подняться наверх, расставить флаконы с зельями, разложить маггловские лекарства, наверное, сделать что-то ещё, но я не мог. Я замер возле двери, застыв внутри своего дома, словно в безвременье. Мне казалось, что если сильно-сильно зажмуриться, то все пройдет и исчезнет. Все то время, что тянется из нашего с ним прошлого.
Если бы можно было наложить очищающее заклятие на все, что с нами было. Всё это — и война, и моё недоверие, и Визжащая хижина, где он лежит на полу с разорванным горлом, а я вглядываюсь в его лицо. И моё бессилие. Всё это перестанет быть моей и его судьбой, исчезнет бесследно, как исчезло кровавое пятно с его повязки.
Зачем я притащил его сюда? На что я надеялся? Что он будет рад? Чему? Иметь возможность умереть не в больничной безликой палате, а в доме? В ненавистном ему особняке Блэков? У ненавистного Поттера? Да это просто смешно! Но ведь зачем-то же он согласился!
Я закрыл глаза, пытаясь дышать ровно и как-то унять сумасшедший стук сердца. Я снова видел его взгляд, как мне тогда казалось, последний, когда он говорил, что у меня глаза моей матери. Он — тот человек, который знал её, который любил её. Он — единственная оставшаяся у меня нить, связывающая меня с ней. Как жаль, что он не может говорить! Я бы так хотел расспросить его о ней! И в тоже время как хорошо, что он не может говорить, иначе он бы точно высказывался по поводу и без, не жалея эпитетов.
Я тряхнул головой, прогоняя оцепенение. Что сейчас рассуждать или предаваться запоздалым сожалениям. Что сделано, то сделано. Я уже ввязался в это. Твоя жизнь с сегодняшнего дня кардинально изменится, мистер Поттер. Уже изменилась. И, между прочим, ты сам этого хотел. Я внял внутреннему голосу, пожал плечами, дескать, ну да, именно так, и бодро поднялся по лестнице.
И почти спокойно, вошёл в теперь уже его комнату. Комнату моего бывшего преподавателя, Северуса Снейпа, человека, который любил мою мать и совершенно не любил меня. Того, кто в этой комнате, по всей видимости, умрёт.
Лицо его было расслабленным, он спал. Я расставил на специально предназначенном для этого стеллаже снадобья: сонное, укрепляющее, обезболивающее. На другую полку положил маггловские лекарства, ампулы и шприцы. Поставил рядом с его кроватью на тумбочку специальный стакан с водой, крышкой и трубочкой, торчащей из неё, чтобы удобнее было пить, не проливая.
Ещё раз окинул взглядом комнату — всё было в порядке и всё было на своих местах. Подошёл к его кровати, спокойно и уверенно поправил подушку под его головой. Как мне сказали колдомедики: «Привыкайте, Поттер, теперь вы будете делать это постоянно». Поэтому нечего стесняться и робеть. Вот я и не стану. Посмотрел на часы — профессор проснётся примерно часа через два. Ну, и прекрасно. Я вышел и закрыл за собой дверь.
Следующие несколько дней я привыкал к совершенно новой жизни. Теперь мой день был расписан по часам, и я абсолютно себе не принадлежал. Впрочем, как и всегда, это состояние было мне привычно и понятно. Я всегда был ДЛЯ кого-то или чего-то.
Для Дамблдора, для дела (разумеется, великого!), для того, чтобы убить Тёмного Лорда, для того, чтобы быть чьим-то талисманом или вести за собой и вдохновлять. Да мало ли ещё для чего — на что-то я всегда мог сгодиться, хоть посуду мыть в доме у тётушки Петунии. Вот и сейчас с ролью сиделки я вполне сносно справлялся.
Я просыпался по будильнику в шесть утра и тут же шёл в соседнюю комнату, потому что как раз к этому времени заканчивали своё действие обезболивающие зелья и маггловские лекарства. Я накладывал обезболивающие чары, потому что это было самым быстрым. На то, чтобы подействовало зелье, нужно было всё-таки хоть какое-то время, а маггловские лекарства я вводил ему только перед ночным сном. После этого у меня, и у него было ещё два часа на сон, я шёл к себе и снова ложился в кровать. Я приучился спать в пижамных штанах, чтобы утром не тратить время на поиски одежды. Встал, вышел, взмахнул палочкой, вернулся, упал в постель ещё на два часа.
Следующий раз мой будильник звонил в восемь — и всё повторялось сначала, с той лишь разницей, что потом я уже ни в какую постель не падал. Сначала я накладывал обезболивающее заклинание, потом поил профессора таким же зельем, потом я поддерживал его, пока он вставал с кровати, и потом мы очень медленно доходили до ванной комнаты. Я ждал его у двери, он выходил примерно через полчаса, и мы таким же медленным и плавным шагом возвращались. Я снова укладывал его в кровать.
Потом я поправлял ему подушки, усаживая, занимался перевязкой его шеи, чередуя стерильные чары с обезболивающими, а потом Кричер приносил моему гостю завтрак. Поначалу я порывался кормить его, но, несмотря на слабость и болезненность, мистер Снейп предпочитал справляться самостоятельно, во всяком случае, пока он мог это делать. Соответственно, завтрак его растягивался примерно на час, поэтому я всегда накладывал на еду согревающие чары, чтобы она не остывала, так как поглощал он её медленно. По его удивлённому взгляду, брошенному на меня в свой первый завтрак в моём доме, я понял, что в Мунго об этом никто не заботился. В общем, пока он возился с едой, я быстро приводил в порядок себя — умывался, успевал проглотить свой завтрак и иногда даже что-то почитать перед учёбой. Затем я снова укладывал его, убирая подушки из-под спины, давал укрепляющие снадобья. И, в зависимости от пожеланий профессора, либо просто оставлял лежащим и смотрящим в пространство перед собой, либо ставил перед ним специальную подставку-столик, на которую воодружал книгу. Благо в моём нынешнем жилище имелась довольно внушительная библиотека. Зачастую утром я приносил на выбор несколько книг, и он останавливал свой выбор на какой-нибудь чрезвычайно заумной, такой, что мне бы и близко в голову не пришло читать. Сейчас, например, его выбор пал на том под названием «Методология изучения особенностей артефактов, изменяющих границы пространства». Одни такие длинные названия вызывали в моей душе священный трепет. Хотя иногда профессор просто приоткрывал рот, я вливал туда сонное зелье, и это означало, что он будет спать до обеда. Потом я уходил, закрывая за собой дверь, и аппарировал в аврорат.
А в обеденный перерыв я возвращался на Гриммо, и снова всё повторялось — если повязка нуждалась в уходе, я менял её, очищающие, стерильные, медленное передвижение до ванной комнаты, и обед. Обезболивающее, укрепляющее и сонное по желанию, ну, или новая книга, если профессор изволил дочитать предыдущую. И я снова бежал учиться.
Вечерний моцион отнюдь не отличался разнообразием, всё было почти тоже самое. За первую неделю профессор не произнёс ни слова. И никак не дал понять мне, что вообще замечает моё присутствие не только в качестве подручного средства, облегчающего его жизнь, но и в качестве живого человека, я уж не говорю про нечто большее.
Время от времени заходил Фрэнк, проводил необходимые манипуляции с катетером, убеждался в том, что я не угробил столь ценного пациента, да и уходил, удовлетворённый моей исполнительностью.
В общем, в конце концов я сдался первым. Мне всё равно, что он там себе думает. Он в моём доме. Он гость. А я хозяин. И да, конечно, я сам его позвал, но он-то согласился. В общем, спустя неделю его пребывания на Гриммо, в шесть утра, когда зазвонил мой будильник, я решил, что всё будет по-другому. По крайней мере, с моей стороны, а он уж пусть с этим делает, что хочет. Я не стану больше обращаться с ним, как с непонятной конструкцией, требующей ежедневной починки. Войдя к нему в комнату, я привычно увидел его напряжённое лицо, закрытые глаза, услышал учащённое дыхание. А это признак того, что ему было больно. Очень.
