Вообще-то, я думаю, что была слегка влюблена в него. Хотя и знала, что он не рассматривал меня в таком плане, что его не интересовали женщины. Но у нас было нечто другое, нечто особенное. Связь между нашими сердцами, сверкающая радуга, блеск которой появлялся и исчезал с годами. Но всегда присутствовал.
Глава седьмая
Она опускает руку на стопку отпечатанных листов, медленно поглаживает поверхность. Измеряет с помощью пальцев. Стопка тянется от кончиков пальцев до второй костяшки указательного. То, что должно было стать обычным письмом Дженни, стало намного большим.
Здесь столько воспоминаний.
Она принимается сортировать листы бумаги. Раскладывает по именам. Именам людей, которых больше нет. Открывает адресную книгу. Их имена – единственный след тех, кто когда-то смеялся и плакал. В памяти усопшие становятся другими. Она пытается представить их лица, пытается вспомнить, какими они были.
Слеза стекает по ее щеке и тяжело падает. Приземляется в правом углу, где она только что написала слово МЕРТВ. Бумага впитывает жидкость, и чернила начинают растекаться. Маленькими кружащимися ручейками печали.
В пустом доме так тихо, что даже самые тихие звуки становятся громче. Тик. Тик. Тик. Она прислушивается к белому будильнику с большими, как монеты, цифрами. Следит, как красная секундная стрелка обгоняет минутную. Трясет будильник и подносит к глазам, чтобы лучше рассмотреть цифры. Два часа, так ведь? Не час? Она подносит будильник к уху и слушает, как он продолжает тикать. Никаких сомнений в стараниях секундной стрелки. Она чувствует, как урчит в животе: время обеда давно прошло. За кухонным окном непрерывно падает снег. Она ничего не может разглядеть, лишь пытающуюся взобраться на холм одинокую машину. Как только она исчезает из виду, в квартире снова становится тихо.
Часы оповещают о половине третьего. Три часа. Половина четвертого. Четыре. Когда часовая стрелка доходит до пяти, Дорис начинает покачиваться на стуле. Она ничего не ела с самого завтрака, с безвкусного бутерброда с сыром, завернутого в целлофан. Который остался в холодильнике после вчерашнего последнего визита. Она опирается на кухонный стол и встает. Ей нужно добраться до кладовки. В ней все еще лежит коробка конфет, подаренная Марией перед уходом. Большая красивая коробка с изображением наследной принцессы и ее мужа. Она сразу ее убрала – жаль было есть такую красоту. Но сейчас она слишком голодна. Из-за легкой степени диабета и своего возраста она крайне чутко реагирует на низкий уровень сахара в крови.
Ее взгляд устремлен в пол. Она делает несколько неуверенных шагов, но приходится остановиться, когда перед глазами появляются яркие вспышки света. Белые звездочки прокладывают свой путь в поле зрения, отчего комната кружится. Она тянется, пытается нащупать стойку, но ловит лишь воздух и падает. Затылок с глухим стуком ударяется о деревянный пол, как и плечо, а бедром она сильно задевает угол одного из кухонных шкафчиков. Боль быстро распространяется по ее телу, пока она лежит спиной на твердом полу и тяжело дышит. Потолок и стены становятся все более и более расплывчатыми и наконец превращаются в полную темноту.
Когда она приходит в себя, рядом с ней на корточках сидит Сара, положив руку на ее щеку. Она прижимает к уху телефон:
– Она очнулась. Что мне делать?
Дорис пытается открыть глаза, но веки не подчиняются. Ее тело лежит на полу мертвым грузом. Неровные доски впиваются в основание позвоночника.
Бедро смотрит в сторону, а нога как будто согнута под неестественным углом. Дорис осторожно прикасается к поврежденной ноге и громко стонет от боли.
– Бедняжка, похоже, она сломана. Я вызвала «скорую», они скоро будут. – Сара старается скрыть беспокойство и успокаивающе гладит пальцем щеку Дорис. – Что произошло? Закружилась голова? Это все моя вина. Развозящий еду грузовик попал в аварию, и доставка была задержана. Я не знала, что делать, поэтому ждала ее. А еще стольких надо было повидать. Надо было сразу прийти сюда, ведь у вас диабет и все такое… Я такая дура! Дорис, мне очень жаль!
Дорис пытается улыбнуться, но едва может двигать губами, а еще меньше рукой, чтобы похлопать Сару по щеке.
– Шоколад, – тихо шепчет она.
Сара смотрит на кладовку:
– Шоколад, вы хотите шоколада?
Сара бежит и роется между банок и пакетов с мукой. В самой глубине находит коробку с конфетами, срывает тонкую обертку и открывает крышку. Осторожно вынимает конфету и подносит ее ко рту Дорис. Та отворачивается.
– Вы не хотите?
Она вздыхает, но ничего не может сказать.
– Вы пытались добраться до конфет? Шли за ними?
Дорис пытается кивнуть, но позвоночник пронзает волна боли, и она крепко сжимает глаза. Сара все еще держит в руке конфету. Та уже старая, поверхность стала серо-белой. Вероятно, она берегла ее до особого случая. Возможно, такой хороший подарок слишком жалко открывать.
Сара отламывает кусочек и протягивает его Дорис:
– Вот, все равно возьмите немного, это придаст вам сил. Вы, похоже, проголодались.
Дорис позволяет шоколаду медленно таять на языке. Когда приезжает «скорая», конфета все еще у нее во рту. Она закрывает глаза и сосредоточивается на разливающейся по рту сладости, пока медики холодными руками исследуют ее тело. Расстегивают блузку и прицепляют к груди электроды. Подключают ее к аппаратам, измеряющим сердечный ритм и кровяное давление. Кажется, они разговаривают с ней, но она не может разобрать их слов. Нет сил ответить. Нет сил слушать. Она не открывает глаза и мечтает оказаться в каком-нибудь безопасном месте. И дергается, когда они вкалывают обезболивающее.
Она тихонько хнычет и крепко сжимает кулаки, когда они пытаются выправить ногу. А когда они наконец поднимает ее носилки, она больше не может выносить боль, кричит и бьет медика. Глаза наливаются слезами, которые медленно стекают по виску, образовывая возле уха маленькую лужицу.
Глава восьмая
Комната вся белая. Простыни, стены, занавеска вокруг кровати, потолок. Не такая белая, как яичная скорлупа, а ослепительно-белая. Она смотрит на потолочный светильник, стараясь бодрствовать, но сил нет и хочется спать. Она щурится. Здесь только пол не белый. Неровная полоса между грязно-желтым и белым подсказывает ей, что она не мертва. Пока что. Светильник, на который она смотрит, не райское свечение.
Подушка под ее плечами комковатая, маленькие комки синтетической набивки впиваются в спину. Она медленно поворачивается, но движение посылает волну боли по тазовой области, и она морщится. Теперь она лежит в позе эмбриона и чувствует, как напряжен ее бок, но не осмеливается лечь обратно, опасаясь новой волны боли. Безболезненно шевелить она может лишь глазами и пальцами. Она отбивает медленную мелодию указательным и средним пальцами. Тихонько подпевает знакомой песне: «А за окном… кружатся листья…»
– Вот она. Никаких посетителей, никаких родных в Швеции. Ей очень больно.
Дорис бросает взгляд на дверь. Видит медсестру, а рядом с ней – мужчину в черном костюме. Они шепчутся, но она слышит каждое слово, будто они стоят возле нее. Они разговаривают о ней так, будто она скоро умрет. Мужчина кивает и поворачивается к ней. Его белый воротничок священника светится на фоне окружающей его черноты. Она сжимает глаза. Хочет, чтобы она не была такой одинокой, хочет, чтобы Дженни была здесь, держала ее за руку.
«Если Бог существует, пусть священник уйдет», – думает она.
– Здравствуйте, Дорис, как себя чувствуете?
Он придвигает стул и садится у ее кровати. Говорит громко и отчетливо. Когда она вздыхает, он накрывает ее руку своей. Она теплая и кажется тяжелой на ее холодной коже. Она смотрит на нее. Его вены кружат по морщинистой коже, словно черви. Как и ее. Но у него рука загорелая и с веснушками. И выглядит моложе. Интересно, куда он ездил и снимал ли на пляже воротничок. Она поднимает на него взгляд, проверяет, не видно ли белой полоски на шее. Но не может разглядеть.
