Роняет лицо на ладонь и невозможно нежно вышептывает:
— … как в Лондоне.
1943
— Мы не можем, Баки. Мы не должны…
— Заткнись, умоляю. Слышишь, просто молчи.
Баки целует, словно в последний раз. Пьет душу с губ, зализывает языком все раны, все язвы, что оставили в их памяти чужие смерти. В узком переулке у разваливающейся кирпичной стены, и это первый свободный вечер — вдали от общих палаток, набитых лапником матрасов, сборов наспех, ночных дежурств, вечных совещаний и посторонних глаз. В большом, искореженном бомбежками, промозглом городе, где девушки по-прежнему надевают лучшие наряды, и саксофон в руках какого-то Луи или Сэма звучит все так же томно, а виски не горчит от вкуса пороха, страха и невыплаканных слез. Это — их новое признание. И потому Стив считает: раз-два-шесть-одиннадцать-двадцать три, а камни ползут за его спиной, и Баки смеется, пьяно выдыхая в самые губы:
— Лучше бы нам найти другое место.
Стив безумен — это точно — и пьян, как никогда в жизни. Иначе чем объяснить, что недолгой прогулке до гостиницы он предпочел сотню шагов до ближайшего здания? Часовые жмутся к стенам, видя, как суровый капитан почти бежит по коридору, сухо кивая в ответ на уставные приветствия, а следом за ним с трудом поспевает сержант Барнс. И, судя по их лицам, то ли обоим предстоит серьезная дисциплинарная выволочка, то ли немцы высадились на берег Темзы.
Остатки здравого рассудка покидают Стива, едва ключ проворачивается в замке. Дубовая дверь трещит, когда он впечатывает Баки спиной в косяк и со стоном сползает на колени, обнимает бедра и аккуратно — черт, ни иголки, ни нитки под рукой! — расстегивает нижние пуговицы его кителя, тянет вверх рубашку и утыкается носом в горячий, пряно пахнущий островок голой кожи прямо над ремнем.
— Баки, Баки, Баки… — шепчет он, — терпение не моя добродетель.
Баки поводит бедрами, проходясь жесткой тканью по щеке, и под форменной фланелью — явное, жаркое, выпирающее — неоспоримое доказательство его возбуждения, и пуговицы ширинки ломаются под нетерпеливыми пальцами Стива. Он берет в рот сразу, целиком, одним долгим и сладким глотком, принимая до самой гортани и не желая выпускать.
— Где ты набрался этих пошлостей? Неужели в своем танцевальном шоу? — слова через прикушенную ладонь больше похожи на стон, но Баки не прикрывает век, встречаясь потемневшими глазами со взглядом Стива.
— У меня был хороший учитель, — отвечает тот, прохаживаясь языком вдоль уздечки и мелко, неглубоко забирая в губы головку. — Джеймс Барнс, может, слышал? Он слыл первым красавчиком района и гордился тем, что однажды поцеловал колено Мэй Уэст.
— Понятия не имею, о ком ты…
Язык опускается ниже, тяжелая пряжка ремня гулко звякает об пол и глушит первый низкий гортанный вскрик Баки.
— Я… — горячечно шепчет он. — Я первый начал, и потому… хочу быть первым. Ты трахнешь меня, мой капитан?
— Ох… — Стив на секунду отстраняется, опускаясь на пятки, но мимолетного замешательства хватает, чтобы Баки одним движением перетек от двери к столу, по пути избавляясь от брюк и подштанников, сдергивая их прямо через грубые ботинки.
— Покажи мне, Стив. Я хочу знать, на что опять подписался. Он стал еще больше? Таким же огромным, как все остальное?
Стиву еще хватает выдержки проверить, точно ли заперта дверь, щелкнуть внутренней задвижкой и аккуратно вынуть из петель пуговицы кителя. Он выступает из одежды, как из скорлупы — голый, с пылающими пятнами румянца на груди, и таким возбужденным, что одного касания хватит, чтобы кончить. Судя по взгляду, которым его ощупывает Баки, тот тоже недалек от быстрого финала.
— Охуенен, — шепчет он и ест Стива глазами, прожигая алые полосы от взмокшей челки до босых ступней.
— Я не уверен… — начинает Стив. — У нас же ничего нет.
— У тебя, — Баки роется во внутреннем кармане и достает железный тусклый кругляш. — Прости, все, что смог выменять на сигареты у той милашки в баре. После войны куплю тебе вагон французского крема, специального, знаешь ли.
Стив осторожно нюхает желтоватое содержимое: пахнет аптекой, немного жиром и неожиданно — цветами, название которых он не может вспомнить. Баки устраивается удобней, проезжаясь дальше по столу, и письменный прибор, падая, грохочет так, что сотрясаются стены.
Оба замирают, и, должно быть, у Стива на лице написана крайняя степень ужаса, потому что Баки вздергивает вверх брови, фыркает в ладонь и вдруг становится на десять лет — на минус войну — моложе и беззаботней, а в его глазах горит шалый огонь, который только и бывал, что после хорошей драки или крепкой выпивки.
— Пасуешь, капитан? — подначивает он, и Стив с рычанием бросается вперед, тяжелой ладонью впечатывает его бедро в полированную доску стола, а плечом разводит колени как можно шире.
Язык проходится по промежности, и дыхание Баки теряется в приглушенном крике, он только и может, что подаваться вперед — прося, требуя, настаивая на том, чтобы Стив не прерывался, ввинчивался кончиком языка как можно глубже. И когда в него проникают смазанные пальцы, он тянет Стива вверх за отросшие пряди неуставной стрижки, с силой пригибает за шею для поцелуя, и стонет в самые губы — в душу и сердце, когда тот на ощупь тычется влажным и обжигающим членом и, наконец, скользит внутрь, тут же замирая с дурацко-неуместным:
— Больно?
— А похоже на то? — пятка в тяжелом ботинке впечатывается в задницу Стива. — Двигайся, иначе, клянусь, заору так, что сюда сбежится вся охрана, включая уличный патруль.
Стив ловит его губы, глушит стоны языком, и какая-то, самая рациональная, часть его мозга, чудом оставшаяся в живых, подсказывает, что лучше было бы выбрать не оглушительно скрипящий стол, а тяжелый железный сейф в углу. Баки дышит в его плечо, оставляет отметины на теле, глубокие ровные полосы ногтей и полукруглые — зубов, закидывает голени на плечи и обнимает, прижимает — телом к телу, головой к голове, будто можно быть еще ближе, чем обычно, или узнать друг о друге больше, чем то, что всегда знали.
— Я люблю тебя, — шепчет Стив так тихо, что, кажется, Баки не должен был слышать.
Но он слышит и эхом повторяет:
— Любишь, любишь, любишь…
И всё летит куда-то в пропасть, где нет ни дна, ни берегов, а только безумный жар, запретная страсть, свет тусклой лампочки и подрагивающая щеколда на двери личного кабинета капитана Роджерса.
*
— В Лондоне… — повторяет Стив. — Я исписал три страницы рапорта, объясняя, как не рассчитал усилия и сломал стол, всего лишь поставив на него кружку с чаем.
— Хреновое было снабжение, — откликается Баки. — Тот, что тебе поставили взамен, ни на что не годился.
И Стив тянется вперед — губами, руками, всем телом, но взгляд Баки — словно железная стена, что опустилась между ними. Тот толкается ногами, и стул хрустит под ним, скользя по гладкому полу и впечатываясь в хрупкий шкаф.
— Я знаю тебя, Стив, — все так же глухо говорит Баки. — Ты откинешь голову, твое дыхание станет глубже, а глаза — темно-синими, и я… Я убью тебя, Стив. Просто вырву горло вот этими самыми пальцами.
Вдох, вдох, вдох, черт возьми!
— Я прочитал об этом, — и Стив старается, чтобы голос не слишком дрожал.
— Ты все еще мое задание. Не смей приближаться или подставляться, потому что я не сомневаюсь — ты на это способен. Плевал я на всех остальных, я могу себя контролировать. Но со времен хеликэрриеров во мне работает одна блядская штука, и чем ты ближе, тем сложнее мне сопротивляться. Когда я больше не мог думать, вспоминать тебя, наше прошлое — составлял эти планы, и мне становилось легче. Так я обманывал программу.
Стив дышит. Стив не может не дышать, пока дышит Баки. Стив мало что понимает из его сбивчивых слов, но отходит на шаг, так и не опуская руку. На два, на три, до самого дальнего угла в комнате.
— Не забывай, я солдат с промытыми мозгами, — горько усмехается Баки и повышает голос, чтобы Стив слышал там, у стены. — Программы самоликвидации ГИДРЫ индивидуальны и совершенствовались со времен Первой Мировой. Это входит в подготовку всех агентов, не каждый по собственной воле раскусит ампулу с ядом. Просто у меня круче — никакого цианида, самострелов или выходов из окна. И, кстати, никакого трупа через полчаса. Я — гребаное совершенство в этом плане. Она запустилась, когда я не убил тебя, солдат ГИДРЫ не может не выполнить задание, иначе его эффективность под вопросом. Оружие, дающее сбой, непригодно. Если не убью тебя — сдохну сам, но после всего, что было, не хочу ни того, ни другого. Однажды я уже не справился, в Берлине. Да я же чуть не задушил тебя, Стив! И мне кажется, что я чувствовал твое присутствие в криосне. А ты… подозреваю, ты тоже не согласишься на полумеру, но это был бы идеальный вариант.
