– Не надо, не разбивай её! – попыталась закричать Лидия. – Умоляю тебя, она так прекрасна! – голос её корчился в судорогах, во сне так трудно кричать. Как докричаться, как убедить эту сумасшедшую?

– Зачем мне хранить её? – рассмеялась Груша. – Ни мне, ни тебе она всё равно не понадобится.

Ослепительный фейерверк обжёг Лидию от глаз до ног. Израненное тело и лицо кровоточили. Рыдая, сдерживая боль, она бросилась собирать драгоценные осколки.

– Ты будешь собирать их всю жизнь, – продолжала смеяться Груша, – только на это ты и годишься.

Когда мама, услышав крик Лидии, вбежала в спальню, та сидела на постели и громко плакала.

– Мне больно. Осколки, – прошептала она. – Их надо собрать… Они застряли во мне… – она откинула одеяло. Её тело было в кровоподтёках. Это были всего лишь следы той бурной ночи.

Она провалялась в постели целую неделю, пичкая себя слабыми транквилизаторами. У неё держалась температура – то ли от простуды, то ли от стресса, и, казалось бы, больничный дал ей возможность отключиться от жизни. Она брала в руки книгу и тут же откладывала. Рядом валялось надкушенное яблоко. Так проходили дни. На улице стояла чудесная осень, и однажды яркое солнце всё-таки заставило её встать и выйти в сад. Деревья уже были голыми, и только бледно-розовые хризантемы продолжали цвести на грядках.

Она подставила лицо солнцу и не помнила, сколько простояла так, прислонившись к стене террасы. Лёгкие паутинки нежно касались её щёк. Слабо пахло яблоками. Солнце и тишина были тем целебным коктейлем, который вернул её к жизни. Войдя в дом, она поняла, что если не съест чего-нибудь прямо сейчас, то умрёт. И, вытащив первую попавшуюся банку с консервами, торопливо вскрыла её. Это оказались шпроты, они были восхитительно вкусными. В банке плавала последняя шпротинка, когда раздался звонок в дверь. Это могла быть «старая кочерёжка» – так прозвали соседку, или безумная Груша с каким-нибудь глупым вопросом или просьбой. После того, как они наведывались, в доме обязательно случалась какая-нибудь неприятность. В лучшем случае перегорал утюг. А может быть, мама? Обычно она приезжала по выходным, но мало ли что… Лидия осторожно выглянула в окно и похолодела. У двери стояла приземистая мальчишеская фигурка, в ней было что-то от нахохлившегося воробья. В одной руке Макс держал кейс и цветы, а другой упорно жал на звонок. Лидия осторожно прошла босиком в ванную, заперлась там и прислонилась к стене. Ногам было холодно, но она почему-то боялась двигаться, словно он мог услышать это движение. А Макс не уходил и продолжал упорно звонить. Это было невыносимо. Наконец звонки прекратились. Она пробралась к окну, выходившему в сад. Он сидел на крыльце с замёрзшим и несчастным видом. Розы лежали рядом, вызывающе красные на облезлых досках. Она опустилась на пол и так просидела до сумерек. И даже когда совсем стемнело, не стала зажигать свет, а тихо пробралась в постель и выпила снотворное, понимая, что иначе ей не уснуть.

Утром её снова разбудило солнце – только в последние дни осени оно бывает или кажется таким неправдоподобно ярким. Кутаясь в старое пальто, она вышла на крыльцо – на ступенях, прямо у её ног, лежали чуть увядшие красные розы. Она долго смотрела на цветы, думая, как с ними поступить. Потом решительно унесла их в дом, машинально подрезала ножом каждый стебелёк. Благодарные цветы, оказавшись в вазе с тёплой водой, ожили, расправили лепестки.

Она с аппетитом позавтракала апельсином и чашкой кофе. Но розы напоминали ей о Максе, и она отнесла их в другую комнату. Что нужно этому странному мальчику? Чего он добивается?

У неё было большое желание надавать ему пощёчин, отхлестать по пухлым прыщавым щекам.

Накинув старое пальто, она уселась в саду на скамейке, пытаясь читать Набокова. Но он не читался – слишком холодный, просчитанный, как цифровая музыка. Хотелось чего-то другого – но чего? Волнующего, обжигающего? Может быть, поискать томик Леонида Андреева? Мрак, конечно, но зато, как говорится, клин клином… Она отложила книжку и увидела, что калитка приоткрылась. Сначала показался букет – это были всё те же красные розы. Она вскочила, вбежала в террасу и захлопнула дверь.

Лидия слышала, как медленно, неуверенно он поднимался по ступеням. Тихий стук в дверь ударил по нервам барабанной дробью.

– Лидия, открой, пожалуйста, нам нужно поговорить.

Она молчала, он тихо постучал ещё раз, точно поскрёбся. Лидия рывком распахнула дверь. Он стоял на нижней ступеньке крыльца, прижав к груди цветы, жалкий и растерянный. Почему-то эта его беззащитность тогда ожесточила её – она сделала то, что не раз проделывала с ним в мыслях: замахнулась и ударила его по лицу. И поразилась – оказывается, это так просто – ударить человека по лицу. Он не увернулся и даже не попытался сделать этого, а вдруг опустился на колени:

– Делай со мной, что хочешь.

И она, упоённая обрушившейся вдруг на неё властью – как стыдно ей было потом, все годы, за эти моменты, хлестала его ладонями по бледному, скорбному, подставленному для битья, лицу.

С этого началась их странная дружба. Он стал приезжать почти каждый день, и всегда с цветами и с бутылкой вина. Она позволяла раздевать и целовать себя. Однажды, когда они выпили слишком много, решилась: постелила самую красивую простыню – должно же это когда-нибудь произойти. К тому моменту они встречались уже два года. Он, привыкший к её недоступности и полудружеским отношениям, был испуган этой решительностью, но покорно разделся. В этот момент кто-то позвонил в дверь. Они торопливо одевались, а мама звонила и звонила, и даже заглянула в окно, чувствуя неладное. И опять этот кровоточащий, раненый взгляд: как ты могла? Лидия не успела убрать простыню. Тогда мама поставила двадцатипятилетней дочери условие – либо та выходит замуж, либо чтоб ноги её друга больше здесь не было. Ведь от этого дети появляются, не дай Бог… Не дай Бог – до свадьбы. Великий позор и грех. Знала бы она, что Лидия, тепличное растение, выращенное возле маминой юбки, в тот момент даже толком ещё не понимала, как они появляются, дети, а подруг стеснялась расспрашивать.

Как потом молила она Бога о ребёнке, но мог ли Бог дать ей то, что она долгие годы панически боялась иметь, чего их с Максом матери просили не давать им? Одна боялась греха, другая – обузы.

Женщина смотрела на свечу, и глаза её вновь и вновь наполнялись непроливающимися слезами.

Он знал, что она из тех женщин, которым нельзя плакать. Слёзы не облегчают, а терзают их, переходя в истерику. В этом своём состоянии грусти и волнения она была очень привлекательна. Он осторожно накрыл ладонью её руку, в которой она комкала платочек, и задул свечу. Комната погрузилась в полумрак, за окном тихо умирал день.

– У меня к вам предложение, – сказал он, глядя на неё у упор, и даже в сумраке было видно, как ярко блестят его глаза, – я приглашаю вас поужинать со мной.

– Где? – ошарашенно поинтересовалась она.

– У меня дома. Я хорошо готовлю, вот увидите. И мы сможем спокойно поговорить в неформальной обстановке.

– А это удобно? – спросила она, продолжая терзать нервными пальцами платочек. Слёзы не пролились. Игорь ликовал. Он не ожидал, что победа будет такой лёгкой. Всех пациентов – к чёрту!

Она стояла у порога, принюхиваясь к незнакомой квартире, как кошка, напряжённая и растерянная. Пахло чем-то кислым, обыденным, как пахнет в коммуналках и тесных квартирках на окраине города. Она почувствовала что-то похожее на разочарование. Ей стало тревожно и неуютно. Но он уже снимал с неё белый плащ и подталкивал к дверям комнаты. Круглый стол был накрыт потрёпанной льняной скатертью. Почему-то одинокие мужчины любят именно такие столы и такие скатерти. Он усадил её за этот стол, достал из холодильника шампанское. Пока она потягивала из высокого хрустального бокала ледяной напиток, Игорь побежал на кухню готовить ужин. Хорошо, что в холодильнике «спасались» апельсины, яйца и две отбивные. Пожалуй, может получиться неплохой ужин. Для себя он извлёк хрустящие огурчики собственного засола. Графин с водкой всегда стоял на кухонном столе. Он наполнил серебряный штоф, который достался ему от родителей, и выпил залпом. Огурец аппетитно захрустел на зубах. Всё-таки, лучше водки под хороший огурчик и солёные грибочки человечество ещё ничего не придумало.