– Убирайся отсюда! – раздался вдруг вопль за её спиной. Максим держал в руках замшевые туфли Лидии. Девушке показалось, что сейчас он их пустит в ход. Но дама с быстротой лани и грациозностью лошади Пржевальского исчезла, слегка расплескав мартини и успев бросить на ходу: «Хам! Теперь и другие знают, что ты хам!»
– Заткнись! – крикнул он ей вслед и, не глядя на Лидию, спросил:
– Чего она тебе наговорила?
– Ничего особенного. Предлагала выпить, – Лидия торопливо обувалась. Скорее из этого дома. Скорее и подальше – навсегда. Всё это нужно забыть, как кошмарный сон.
– Может быть, хочешь искупаться? – заискивающе спросил Максим. – Вчера наполнили бассейн.
Она очень любила плавать, но сейчас хотела одного – домой, скорее домой. Пробираясь через анфилады комнат, они натыкались то на целующиеся парочки, то на тела, содрогающиеся от храпа, то на недопитые бутылки и дымящиеся бычки. Кажется, славная удалась оргия.
А дом был роскошный. Не дом, а дворец. Лидия всегда мечтала жить в таком доме. Она всё здесь сделала бы по-другому. Выбросила бы эти дешёвые хрустальные вазы, расставленные в дешёвых новеньких шкафах, да и сами шкафы тоже. Обои были ужасны – то слишком скучные, то, наоборот, помпезные, разукрашенные золотыми розами. В углах пылились искусственные цветы. Впрочем, в то утро ей всё в этом доме казалось уродливым. Дамы в вечерних платьях с серыми лицами проплывали мимо, как призраки. Она мечтала об одном – скорее попасть домой. И если бы, если бы никого не оказалось дома! Ей так хотелось ощутить восхитительную сладость одиночества, прохладную целительную свежесть простыни!
Максим, как она ни сопротивлялась, увязался за ней в автобус. Провожать её дальше она категорически запретила. И он, похожий на взъерошенного воробья, кутаясь в куртку, смотрел, как она уходит.
– Подожди!
Она обернулась на крик – он догонял её.
– Вот, – он протянул ей горсть перламутровых салатовых пуговиц. Она молча сунула их в карман и пошла дальше. А когда не выдержала и обернулась, он помахал рукой. Она не ответила. Он уже был в прошлом. Она вглядывалась в контуры своего дома, вырисовывавшегося в тумане. После кирпичных хором, в которых она провела ночь, он казался игрушечным. Туман рассеивался, и мир становился всё более чётким, проявлялся, как фотография в специальном растворе. Утро было очень графичным – чёрное, белое и много серого. Лидию вдруг охватила тупая, ноющая, какая-то безысходная боль – такая бывает после операции, когда отходит заморозка.
Над низкой изгородью соседнего дома показалось горбоносое лицо с бесцветными глазами. Этого следовало ожидать. Лидия невольно содрогнулась – старуха разглядывала её изгвазданное пальто. Лучше бы они не покупали этот дом. Его никто не хотел покупать. Несколько лет он пустовал, нагоняя тоску кое-как заколоченными окнами и запустением сада, где сорняки были похожи на деревья. Прежние обитатели дома часто болели, и каждый раз это была странная, неожиданная болезнь, которую врачи затруднялись определить, и уж тем более – вылечить. То сводило ноги судорогой, то начинались дикие головные боли. В конце концов они решили продать дом. Лидия с матерью прельстились его дешевизной. Как раз пошла мода на дачи, и им хотелось быть не хуже других. Теперь у матери все разговоры – о даче да о грядках, как и у большинства знакомых. В пятницу с самого утра заготавливаются сумки и баулы, корзиночка для кошки, и весь день превращается в ожидание праздника. Даже то, что загородный автобус приходится брать штурмом и трястись сорок минут в тисках потной толпы, не может испортить удовольствия заядлым дачникам.
Может быть, это выдумки, но в деревне давно поговаривали, а теперь Лидия видела это и сама – в соседнем доме творилось что-то неладное. Ночи напролёт в окнах мелькали какие-то огни, слышался шум, грохот, крики. Впрочем, что в этом странного? У старухи сумасшедшая дочь, а недавно и внучку отправили в психушку.
Лидию так и подмывало сказать: «Ну что уставилась, старая кочерёжка?», но она вежливо произнесла: «Здравствуйте». Старуха, словно не ожидая такого подарка – с ней многие не здоровались, – опешила и запоздало прошамкала: «Здравствуй, дочка». И вдруг, когда она уже миновала это бледное уродливое изваяние, которому не хватало только метлы, ей в спину словно ударило тёплой волной. Звонкий смех заставил Лидию обернуться. Такой нежный, с хрустальными переливами, такой заразительный в тишине и строгой графике утра, он завораживал, как мираж в пустыне. Так смеяться умела только она, дочка старухи – Груша.
В длинной полупрозрачной ночной рубашке, нисколько не скрывавшей роскошное загорелое тело, которого было очень много, она в упор смотрела на Лидию и продолжала смеяться. Её яркие, как ягоды чёрной смородины, глаза сочились радостной влагой, чёрные усики подрагивали над жемчужной дырочкой рта. Старуха безмолствовала, похожая на клочок тумана. Впрочем, непонятно, в ком из них было больше от миража.
Груша, вся сочащаяся красками, уцепившись полной рукой за изгородь, передохнула и проговорила сквозь смех: «Если ты когда-нибудь станешь женщиной, я подарю тебе большую хрустальную вазу». Она почти пропела эти слова. Лидия чуть было не рассмеялась в ответ – так заразителен был этот смех и такими глупыми и странными показались ей слова сумасшедшей. Бред какой-то. Разве сложно стать женщиной? Лишь потом, спустя годы, вспомнив этот стеклянный смех и эти слова, она внутренне содрогнулась.
На крыльце уже стояла мама, и это было хуже всего. Даже страшнее зловещей ночи, которая была уже пережита. Она, конечно, не сомкнула глаз и, конечно, плакала. Этот взгляд, смертельно раненной и смертельно ранящий, Лидия хорошо знала. Но если она сумела защитить себя от насилия чужого человека, то перед этим взглядом чувствовала себя беззащитной.
Груша уже громко икала в перерывах между приступами хохота.
– Я подарю тебе хрустальную вазу, если ты станешь женщиной! – донеслось из соседнего сада.
– Где ты шлялась? – резко спросила мама. Она никогда не разговаривала так с Лидией, и та на мгновение действительно почувствовала себя падшей женщиной.
– На что ты похожа? – вдруг почти взвизгнула мама. – Ты посмотри на себя! – и Лидия потом поняла, что это был один их самых жутких моментов, возможно, сломавший ей жизнь. Она почувствовала страх. Это был страх стать потаскушкой, шлюхой. На неё сейчас смотрели именно так, и это было страшно. Она-то знала, что произошло с ней – ничего плохого в понимании мамы, но это изгвазданное пальто, распухшие губы…
– Ты, наверное, не помнишь, что с тобой сделали? – в голосе матери было столько ужаса и боли, что и Лидия вдруг усомнилась: а может быть, она действительно не всё помнит и с ней что-нибудь сделали? Мать долго рассматривала её трусики, но на них не было ни пятнышка. В их семье такое значение придавали невинности и порядочности!
Немного успокоившись, мама наполнила ванную.
– Мы найдём его, ему это так не пройдёт! – твердила она, выслушав её сбивчиый рассказ и, намыливая мочалку, так скоблила спину Лидии, что та, сохранив невинность, боялась лишиться кожи.
Лидии было больно видеть, как дрожат её руки, закручивая краны. Ей не удавалось наладить смеситель: на Лидию обрушивалась лавина то холодной, то горячей воды. «Как в жизни», – невольно подумала она. Контрастный душ. Может быть, это и помогает нам выживать?
– Ничего не произошло, – сказала она себе потом, кутаясь в прохладные простыни. Но ни ванная, ни такие желанные свежие простыни, слегка пахнущие лавандой, не принесли облегчения. Она ощущала какое-то странное напряжение, почти спазмы в нервах и в мышцах. Она страдала. А если бы это произошло – что тогда?
В чём её вина и есть ли в этом грех?
Мама принесла снотворное. Лидия выпила две таблетки. Вместе с ними на какое-то время растворилась в стакане воды её память. Но и тяжёлое беспамятство почти не приносило облегчения, лишь притупляло боль. Ей приснилась хохочущая Груша. Её бронзовое обнажённое тело излучало тёплый свет, волосы волнами плескались за спиной. В руках она держала большую вазу из старинного хрусталя. Она сверкала, как алмазная глыба. От неё невозможно было отвести глаз. И вдруг Груша подняла вазу над головой, замахнулась. Она смеялась и светилась, вся пронизанная солнцем, как и её ваза.
