– У него дела, – вмешался Рудольф. Ему не хотелось выслушивать гневные тирады Гретхен, которыми она, несомненно, разразится, если узнает о том, какое условие выдвинули Крейлеры относительно денег, принадлежащих Уэсли. – Ну, давайте заказывать, я ужасно проголодался.
За едой Уэсли приступил к расспросам об отце.
– Я сказал дяде Руди, – начал он, управившись с огромным куском мяса, – почему я хочу знать… должен знать, каким на самом деле был мой отец. Он сам много рассказал мне, а Кролик добавил… Но общего представления у меня пока нет. Отец рассказывал, как его боялись и ненавидели, когда он был еще подростком, а потом постарше, в какие переделки он попадал… Как его ненавидели и как он ненавидел других. И вас с дядей Руди в том числе… – Он угрюмо посмотрел сначала на Гретхен, а потом на Рудольфа. – Но когда вы приехали к нам, у него ненависти уже не было. Он… я должен вам это сказать, он вас любил. Он мне говорил, что почти всю жизнь был несчастлив, а потом – он сам это сказал – он научился забывать врагов… быть счастливым. Вот и я тоже хочу научиться быть счастливым. – Мальчишка плакал, не стыдясь слез, и в то же время поглощал один за другим громадные куски бифштекса с таким зверским аппетитом, будто несколько недель голодал.
– Все дело в Руди, – медленно сказала Гретхен, кладя на стол вилку и нож. – Ты уж извини, если я выскажусь, Руди.
– Пожалуйста. Говори что хочешь. Если я найду, что ты не права, я тебя поправлю. – Как-нибудь в другой раз он расскажет мальчишке, каким образом и когда его отец научился быть счастливым. Расскажет о том дне, когда Том узнал, что Рудольф втайне от него вложил в дело пять тысяч долларов, которые Том получил, шантажируя адвоката-клептомана в Бостоне. Том вернул «проклятые деньги», которые пришлось заплатить их отцу, чтобы вытащить Тома из тюрьмы, куда его засадили по обвинению в изнасиловании. Он швырнул стодолларовые купюры на кровать в отеле и сказал Рудольфу: «Я хочу вернуть долг моим поганым родственникам… вот и все. Спусти их в сортир. Просади на баб. Пожертвуй на благотворительность. Я их обратно не возьму». Эти пять тысяч благодаря умелому обращению превратились в шестьдесят – хотя в те годы Рудольф понятия не имел, где Том, жив он или умер, – и в конце концов помогли Тому купить яхту, которую он назвал «Клотильдой». «Твоего отца, – скажет Рудольф когда-нибудь, – сделали счастливым преступления, случай и деньги, и у него хватило ума всем этим воспользоваться». Конечно, это едва ли поможет Уэсли. К преступлению у парня нет ни малейшей склонности, случай пока обходит его стороной, а к деньгам он равнодушен.
– В нашей семье, – тем временем говорила Гретхен, – любимчиком был Руди. Поэтому вся любовь, на какую были способны наши родители, принадлежала ему. Я не говорю, что он ее не заслуживал: именно он помогал в лавке, он получал самые высокие оценки в школе, он был лучшим в спортивной команде, он должен был пойти в университет, никто в этом не сомневался. Но только он получал подарки, его поздравляли с днем рождения, ему подавали свежевыглаженную рубашку, когда он собирался куда-нибудь пойти, ему купили дорогую трубу, чтобы он играл в оркестре. Он один был надеждой нашей семьи. Что же касается нас с Томом… – Она пожала плечами. – Мы были париями. Мне в университет? Как бы не так! Сразу после школы меня послали работать, и почти все жалованье я должна была отдавать семье. Когда Рудольф отправлялся на свидание, мать давала ему карманные деньги. А когда у меня появился мужчина, она назвала меня шлюхой. Ну а Том… Родители всегда утверждали, что он закончит тюрьмой. Разговаривая с ним – а делали они это как можно реже, – они не говорили, а рычали. Вот он, наверно, и сказал себе: «Раз так, я и буду таким». По правде говоря, я его даже боялась. Меня пугала его неуравновешенность. Я его избегала. Если шла по улице с кем-нибудь из приятелей, я делала вид, что не замечаю его. И когда он исчез из города, я обрадовалась. Много лет даже не вспоминала о нем. Теперь-то я понимаю, что была не права. Мы вдвоем должны были образовать коалицию, выступить единым фронтом против остальных. Но в ту пору я по молодости этого не понимала и боялась, что он потащит меня за собой. Снобизма во мне было хоть отбавляй – правда, меньше, чем в Руди, и я считала Тома хулиганом и невеждой. Я приехала в Нью-Йорк, какое-то время играла на сцене, потом писала для журналов и вечно тряслась при мысли, что он может разыскать меня и я потеряю всех своих друзей. И когда Руди однажды повел меня на его матч, я пришла в ужас от него и от твоей матери. Они казались мне пришельцами из другого мира. Из мира ужасов. Мне было стыдно, что они мои родственники. Может, тебе все это неприятно слышать, Уэсли…
– Да, неприятно, – кивнул Уэсли, – но я сам попросил вас. Мне не нужны сказки…
– Надеюсь, я не слишком обидела тебя, Руди, рассказом о нашем счастливом детстве? – повернулась к нему Гретхен.
– Нет, – ответил Рудольф. – «Правда всегда прекрасна…» – дальше ты сама помнишь. Я был тупым и самодовольным, – продолжал он, растравляя старые раны, – ты, Уэсли, по-моему, об этом уже догадался. Во всяком случае, если ты так считаешь, я на тебя не обижаюсь. Твой отец, конечно, вряд ли сказал бы так. Все, что я делал, заявил бы он, поразмыслив как следует, было сплошное притворство, ибо делал я это не для себя, а чтобы произвести впечатление на других, в основном на людей солидных и влиятельных. Сейчас, оглядываясь назад, я называю себя тупым и самодовольным, но тогда я вел себя подобным образом, чтобы вырваться из того мира, в котором, как в силках, бились наши отец и мать. – Он печально улыбнулся. – И самое смешное, что мне действительно удалось вырваться.
– Вы слишком суровы к себе, дядя Руди, – тихо сказал Уэсли. – Почему бы вам хоть раз в жизни не похвалить себя за что-нибудь? Отец сказал, что вы спасли ему жизнь.
– Серьезно? – удивился Рудольф. – Мне он этого ни разу не говорил.
– Он считал, что людей нельзя хвалить в лицо, – ответил Уэсли. – Меня он тоже, честно говоря, редко хвалил… – Он улыбнулся, обнажив ровные белые зубы. Улыбка совершенно преобразила его худое задумчивое лицо – оно стало ребячливым и открытым. «Ему полезно улыбаться», – подумал Рудольф. – И Кролика, и даже Кейт тоже не очень-то нахваливал… Ну, Кейт он, конечно, хвалил за стряпню, да и то не столько хвалил, сколько подшучивал, потому что она ведь англичанка. Иногда я замечал, даже в первое время, когда еще только начал его узнавать, как он стоит один и думает, что никто его не видит, и такой грустный, будто у него в жизни было много плохого, о чем он не в силах забыть. Но что вы спасли ему жизнь, он правда сказал.
– Я только отдал ему его же собственные деньги, – ответил Рудольф. – Надеюсь, ты понял, что Гретхен пыталась объяснить тебе, как и почему твой отец был таким в молодости. Таким его сделала семья.
– Понял, – ответил Уэсли.
– Все это верно, – продолжал Рудольф, – и в то же время не совсем. Я хочу сказать несколько слов в свое оправдание. Я не виноват в том, что оказался старшим сыном в семье, что мой отец был невежественным, неуправляемым человеком, да еще со страшным прошлым, в котором он тоже не был виноват. Не моя вина, что наша мать была истеричкой, помешанной на своем «благородном» происхождении. Не я виноват и в том, что Гретхен оказалась сентиментальной и эгоистичной дурочкой… Прости меня, – обратился он к Гретхен. – Все это я говорю не ради нас с тобой, а ради Уэсли.
– Я понимаю, – ответила Гретхен, склонившись над тарелкой так, что лица ее почти не было видно.
– В конце концов, – продолжал Рудольф, – мы все трое унаследовали одинаковые гены и воспитывались одинаково. Только что Гретхен призналась, что боялась твоего отца. А в действительности ее пугал не он, а то, что она видела в нем, ибо то же самое она видела и в себе. И старалась от этого уйти. А я видел в нем нашего отца, человека жестокого, прикованного к ненавистному занятию, патологически боявшегося умереть в нищете – настолько, что он предпочел покончить жизнь самоубийством, лишь бы не оказаться лицом к лицу с такой возможностью. Я тоже старался уйти. Только навстречу деньгам, респектабельности.
