– Послушай, – начал он, – когда ты уедешь отсюда, вырвешься из этой мрачной атмосферы, ты…

– Между нами говоря, мы и твою жизнь вконец испоганили, – продолжала она. – А ты ведь не молодеешь. Ты не должен сидеть перед камином и глядеть в огонь еще пятьдесят лет, ты должен действовать. Скажи сегодняшнему дню спасибо. Хватайся за мое предложение. Неизвестно, долго ли оно останется в силе. А сейчас я знаю: у тебя был длинный и трудный день, ты хочешь побриться, принять горячий душ, переодеться, выпить мартини и поужинать. Пока ты будешь мыться, я закажу тебе мартини. Не бойся, до приезда в Нью-Йорк я и капли в рот не возьму. У меня бывают приливы сверхчеловеческой силы воли. А потом, пожалуйста, пригласи меня поужинать. Мы будем вдвоем, только ты и я, и будем говорить о разных вещах, например, о том, как тебе жить дальше, где должна учиться Инид, на какой женщине тебе в конце концов следует жениться и с кем ты спишь здесь, на Лазурном берегу. А когда уже станет поздно и мы оба устанем, мы вернемся в наш прекрасный, безумно дорогой номер в отеле, и ты позволишь мне лечь с тобой в твою постель, потому что завтра я улетаю в Америку, а ты, пока погода не испортилась, останешься здесь распутывать те узлы, что я навязала.

Он встал, подошел к ней и обнял. Ее била дрожь. Лицо у нее пылало, она горела как в лихорадке.

– Извини меня, – прошептала она и, уткнувшись лицом ему в грудь, обхватила его руками. – Мне, наверное, следовало сказать все это давным-давно… может, еще до нашей свадьбы, только, по-моему, я тогда была совсем другая.

– Тсс, – беспомощно прошептал он. – Вот приедешь домой, и все представится тебе в ином свете.

– Когда я приеду домой, – ответила она, – изменится только то, что я стану на день старше. – Она высвободилась из его рук и с трудом улыбнулась. – Отчего никак нельзя испытывать большую радость. А теперь иди под душ. Когда ты выйдешь, я несколько утрачу свое красноречие, зато на столе, напоминая тебе о том, что не все потеряно, будет стоять мартини. Я составлю тебе компанию, но буду пить только кока-колу.

Под душем он позволил себе заплакать. В какой-то момент их совместной жизни ее, по-видимому, еще можно было спасти. Но он был слишком занят, слишком озабочен другими делами, чтобы уловить этот момент и прийти ей на помощь, когда путь к спасению еще оставался открытым.

Почему-то никак не удавалось отрегулировать воду. Она получалась то чересчур горячей, то ледяной.

Он вылез, растерся мохнатым полотенцем, глядя на себя в большое зеркало и стыдясь своего сильного, мускулистого тела, виновного в нарушении супружеской верности.

Он медленно оделся. Прикосновение дорогой, превосходно сшитой одежды было ему приятно. Тонизирующее средство для тела. Он надел тонкую шерстяную рубашку, мягкие кашемировые носки, хорошо отутюженные брюки из фланели, удобные, начищенные до блеска мокасины (спасибо беднякам в ночных коридорах), отлично пригнанный пиджак в полоску. Сейчас Гретхен не могла бы сказать, что он недавно переспал с женщиной.

Когда он снова вошел в гостиную, мартини был на столике возле кушетки, а Джин стояла у окна, глядя в благоухающий ароматом мрак, простроченный ярким пунктиром разноцветных огней, уходивших на запад от Антибского полуострова. Горела только одна лампа. В руке у Джин был стакан с кока-колой. Она обернулась на звук его шагов.

– Пока ты был в душе, звонила Гретхен. Я сказала ей, что мы будем ужинать одни. Ты не против?

– Конечно, нет.

– Ее пригласил на ужин какой-то приятель – так она по крайней мере сказала.

– Я его видел, – отозвался Рудольф.

– Выпьем за… – Она подняла стакан. – За что же мы выпьем? – Она улыбнулась. В полумраке комнаты она казалась красивой и молодой. – Скажем, за развод! – И отпила из стакана.

Рудольф поставил рюмку на стол.

– Я выпью позже, – сказал он. – Пойду пожелаю Инид спокойной ночи.

– Иди, – отозвалась Джин. – Знаешь, по-моему, француженке следует приплатить. Она такая мягкая и терпеливая и отлично смотрела за Инид.

– Ты не пойдешь со мной?

– Нет, – ответила Джин. – Я еще должна подкраситься.

– Я быстро, – пообещал он.

– Не спеши, – отозвалась она. – У нас вся ночь впереди.

Инид в полосатой тельняшке уже доедала ужин. Когда Рудольф вошел в комнату, девочка смеялась. Няня не говорила по-английски, тем не менее они, по-видимому, умудрялись превосходно понимать друг друга. «Этот дар исчезнет, – с болью подумал Рудольф, – как только Инид начнет учиться». Он поцеловал ее в макушку, поздоровался с няней.

– Извините нас за эту рубашку, мсье. Инид уже выкупалась, но не захотела надеть пижаму. Она говорит, что сегодня будет спать в этой рубашке. Надеюсь, вы ничего не имеете против? Я не стала настаивать…

– Конечно, нет. – Француженка понимает, где следует уступить. – Зато она будет лучше спать. – Потом он попросил ее собрать утром вещи девочки, так как она улетает в Нью-Йорк. «К тому времени, когда я покончу здесь со своими делами, я научусь говорить по-французски даже с полицейским-корсиканцем. Что ж, нет худа без добра».

– Bien, monsieur[19], – ответила няня.

Рудольф внимательно посмотрел на дочь. Она выглядела здоровой и довольной, щеки у нее порозовели от пребывания на солнце. «Что ж, – подумал он, – еще один плюс. Хоть кому-то наше путешествие пошло на пользу». Она ела весело, словно это была еще одна игра, а потом вдруг схватила няню за руку, и Рудольф решил по приезде в Нью-Йорк рассчитать миссис Джонсон. Миссис Джонсон всем хороша, но ей за пятьдесят и уже не до игр.

Он еще раз поцеловал Инид в макушку и наклонился; она сказала: «Спокойной ночи, папа» – и чмокнула его в щеку, размазав по ней овсяную кашу. От Инид пахло мылом и тальком; не будь рядом няни, он поднял бы дочь со стула и крепко обнял.

– Спокойной ночи, мой морячок, приятного тебе сна, – сказал он вместо этого и вышел из комнаты.

Ужин оказался превосходным, над морем сияла луна, ресторан был почти пуст, и официанты увлеченно суетились вокруг их столика. Джин потребовала, чтобы он добавил к заказанному бутылку вина – только для себя, и он согласился. Выяснилось, что им есть о чем побеседовать, все это были темы веселые и незначительные, поэтому разговор тек непринужденно, без неловких пауз. Джин нагнулась над тарелкой, и Рудольф, любуясь ее мягкими волосами, подумал: «Мы все резиновые – вытягиваемся из своего облика, а потом – по крайней мере внешне – снова такие же, как прежде, или почти такие же».

Сидя возле огромного окна, выходившего на темное море, по которому к еле видным вдали островам бежала серебряная дорожка дрожащего лунного света, они не спеша пили кофе и казались – он не сомневался – довольными собой и друг другом.

Потом они медленно пошли в отель, и, когда добрались до своего номера, Джин сказала:

– Ложись, милый. Я сейчас приду.

Он разделся и лежал во тьме, ожидая. Дверь тихо открылась, послышался шорох – это Джин сняла халат, – и она легла рядом с ним. Он обнял ее, тело ее было теплым, и она не дрожала. Они лежали неподвижно и вскоре оба уснули.

А в номере дальше по коридору беспокойно ворочалась Гретхен. Она спала одна – после вкусного ужина с обильными возлияниями. Молодой человек, почти самый красивый в зале, был внимателен, потом стал настойчив. Она чуть не сказала «да». Но все-таки не сказала. Прежде чем заснуть, она подумала: «Не ляпни мой чертов братец: «И где ты только их находишь?» – я бы определенно не была сейчас одна».

Из записной книжки Билли Эббота

1968

Случайно наткнулся на свежий номер европейского издания журнала «Тайм». И вдруг в разделе «Преступления» мне попадается заметка о Джордахах – малоприятная история нашего семейства и фотография обнаженной женщины. Короткое, но впечатляющее повествование о крахе, убийстве и позоре.