Машина оказывается на том же месте, где она её и оставила — ну слава Богу, хоть здесь без сюрпризов. Раскидав ветки, прикрывающие лобовое стекло и передние дверцы, сестра запрыгивает внутрь и лишь с четвёртого раза попадает ключом в зажигание. Это не трясучка — это уже почти эпилепсия. Мотор тихо и успокаивающе зарычал — мотор старенького мерседеса не умеет рычать, подобно дикому зверю. Спасибо ему за это — довольно на сегодня диких зверей. Штеффи появляется из чащи, когда сестра находится уже в шаге от сердечного приступа. Напарница дохрамывает до дверцы и неуклюже заползает внутрь.
Они едут аккуратно, но достаточно быстро. Чем дальше остаётся Рюккерсдорф, тем ровнее становятся их сердцебиения. До рассвета ещё далеко, но фары включать они не решаются. Проходит около получаса, когда Штеффи, наконец, зажигает лампочку в салоне и принимается презрительно оглядывать себя.
— Грязь, листья, прокусанный ботинок. Хороши, видно, были блядки, скажут мои соседки.
Катарина ничего не отвечает. Ей-то предстоит провести ближайшие часы в машине — не возвращаться же в монастырь посреди ночи. Нужно будет переодеться, умыться. Да и помыть машину не мешало бы. Прикидывая, сколько денег у неё при себе и с неожиданным удовлетворением вспомнив про Лоренцеву подачку, она решает докинуть Штеффи до города, а самой заночевать в каком-нибудь мотеле из числа тех, где за лишнюю десятку документов не спрашивают.
— А лихо ты пса угрохала… Да это и не пёс был, а Куджо настоящий, — похоже, Штеффи не собирается затыкаться, да оно и понятно: как снять стресс в отсутствие алкоголя, если не бесцельной болтовней? — А вот сигареты где-то в лесу посеяла. Ну да хрен с ними. Слушай, и всё же не ожидала от тебя…
Её разбирает истеричный нездоровый смех. Хриплый гогот переходит в захлёбистый кашель, а после — и вовсе в почти беззвучные содрогания всего туловища.
Сестра не реагирует. Она лишь запускает левую пятерню в волосы, выуживая из коротких прядей сухой берёзовый лист. Что? Лист? А где косынка?
***
Попрощавшись с Паулем у въезда в Рюккерсдорф — тот уж очень спешит: кажется, в Нойхаусе кто-то при смерти и срочно требуется соборование — Шнайдер, прихватив свой маленький чемодан на колёсиках, идёт домой уже пешком. С той самой ночи дождей в здешних местах не было, и тащить по пыльной тропе хлипкий саквояж совсем уж неудобно. Шнайдер лихо подхватывает его за боковую ручку и дальше уже несёт в руке — внутри всего-то смена одежды, планшет и кое-какие бумаги.
Проснулся он рано утром, даже до звонка будильника, заведённого на семь. И проснулся он в очень благостном расположении духа: луч солнца, проскользнувший в зазор между шторками, щекотнул его по глазам, заставив улыбнуться. Повернувшись к соседу по комнате, Шнайдер заулыбался ещё шире: Пауль так сладко спал, по-детски подоткнув одеяло под подбородок и чуть слышно посапывая. Шнайдер не мог налюбоваться его круглой мордашкой. Пауль всегда напоминал ему какую-то зверушку, такую милую и ласковую, вот только он никак не мог понять, какую именно. Котёнок — нет, Пауль не банален; зайчонок — нет, Пауль не глуп, медвежонок — нет, Пауль мелковат для таких сравнений. Кристоф даже усмехнулся собственным мыслям — какая только белиберда не залезет в голову с утра пораньше. В этот момент зазвенел будильник, а через пару секунд к нему подключился и второй — и Ландерс, и Шнайдер завели их на своих мобильных на одно и то же время. Пауль состроил недовольную рожицу, нахмурился и открыл глаза. Первое, что он увидел тем утром, было улыбающееся лицо Шнайдера. В момент стерев с лица все следы хмурости, Пауль улыбнулся в ответ. Говорить не хотелось. Вставать — тоже. Он бы весь день так провалялся, даже всю жизнь. Но Шнайдер вскочил первым и с резвым криком “Кто первым встал, того и душ!” рванул в ванную. Тяжело выдохнув в такт звуку щёлкнувшей изнутри ванной задвижки, Ландерс перевернулся на спину и сложил ладони уголком возле губ. Ему сейчас так же хорошо, как и больно, как всегда, когда он в постели — и утром, и вечером. Не важно, холодно ему или жарко. Ему всегда одинаково — одинаково одиноко. Сто раз он напоминал себе, что это чувство обошло бы его стороной, если бы его самого в своё время миновала опасность быть сражённым страстью. Но он не смог — вляпался с разбегу и увяз навсегда. Когда в сердце пусто, то пустоты постели даже не замечаешь. Пауль же, как андерсеновская Русалочка, шагающая по земле, как по ножам, по своей жизни шагает как по бесконечному пути одиночества. Что бы он ни делал — ел, спал, молился, где бы он ни был — дома, в поездке, в церкви, ему всегда одиноко. Потому что он обладает ядовитым знанием: уверенностью в том, что на свете есть человек, который мог бы избавить его от отравляющего одиночества, разделив с ним дорогу.
У Шнайдера такого знания нет. Поэтому ему всегда и со всеми комфортно. И всё же, это преувеличение — ведь бóльшую часть своего времени он проводит наедине с собой. И ему всё равно комфортно. Затмения, накрывающие его порой, к одиночеству отношения не имеют. Они посылаются со стороны, злыми силами — он в этом уверен. Иногда он думает: почему им с Паулем так хорошо вместе? Они подружились в первый же день своего пребывания в семинарии. Волею судеб, они оказались соседями по слушательской скамье в учебной аудитории и соседями по комнате в общежитии. Кристоф точно знает, что таких совпадений не бывает. Не иначе, сам Господь свёл их дорожки — значит, так Ему было угодно. Иногда Шнайдеру стыдно — ему кажется, они с Паулем не равны. Пауль, несомненно, лучше и сильнее него. Сколько раз он выручал его в болезни? Как удаётся ему рассеивать мрачные Шнайдеровские затмения одним лишь своим присутствием? Пауль сильный, и тёмным силам с ним не совладать — он такой сильный, что его силы свободно хватает, чтобы защитить двоих. Кристофу стыдно за свою слабость — сколько лет уже они с Паулем не разлей вода, а он всё никак в толк взять не может, почему Паулю тоже с ним хорошо. Ведь в самом Шнайдере нет ни силы, ни волшебства. Пауль — ангел, которого милостивый Господь послал непутёвому Кристофу в доброе вспоможение — других объяснений такой преданной дружбе, кажется, нет.
По дороге к дому ему встречаются Элиза Дюрер и Клемен Вебер (интересно, Веберы уже успели поменять ребёнку документы и выправить фамилию?). Первое мая, и занятий в школе сегодня нет, но у детей при себе учебник и пара тетрадок — возможно, собрались делать домашнее задание вместе. Они жуют остывшие пончики из пропитавшегося маслом бумажного пакета и болтают с набитыми ртами. Казалось бы, ещё недавно, когда он, Шнайдер, впервые встретился с мальчиком, тот и слова не говорил, а сейчас уже полноценно посещает школу, бойко болтает по-немецки, от былого стеснения не осталось и следа. К тому же, кажется, он уже успел найти себе подругу. Поравнявшись с пастором, дети дружно растягивают перепачканные сахарной пудрой рты в широких улыбках.
— Здравствуйте, отец Кристоф! Хорошо, что вы вернулись! — Элиза всегда была бойкой девочкой, и уж ей-то стеснение неведомо.
— Здравствуйте дети. А что, случилось ли что-нибудь в моё отсутствие?
— Нет, отец, всё тихо и спокойно! — не моргнув глазом отвечает Элиза. — Бог хранит наши земли!
— Ну хорошо, дети. Передавайте родителям привет! — Шнайдер уже готов продолжить путь, но девочка задерживает его ещё одной фразой.
— Увидимся в воскресенье, отец! И Клемен тоже придёт!
— Да-да, я приду! — воодушевлённо поддакивает мальчишка.
Шнайдер благодушно улыбается в ответ. Новичок ещё ни разу не посещал утренних воскресных служб вместе с приёмными родителями, и подобные новости не могут не радовать. Сегодня службы у него по графику нет, и Шнайдер решает заглянуть в церковь попозже. Если уж есть такая возможность, если уж великолепное, чистое, безоблачное настроение снизошло на него этим утром, то следует насладиться им, впитать в себя, запомнить это лёгкое, безмятежное чувтство воздушного беспричинного счастья, не отвлекаясь на дела насущные.
Оказавшись дома, он первым делом растворяет окна настежь — пусть каждая комната пропитается мановениями весны. Он лениво прибирается: сборы на конференцию происходили в спешке, и не пригодившаяся одежда валяется то там, то здесь. Затем Кристоф переодевается, облачаясь в домашнее. Процесс переодевания затягивается: оглядывая себя сначала поверхностно, а после и в широкое зеркало, Шнайдер разочарованно хмыкает. Тело его исхудало и в результате отсутствия серьёзных физических нагрузок утратило рельеф. Он уже и забыл, когда именно он решил, что тренировками можно пренебречь — кажется, это произошло сразу после вступления в сан настоятеля. После того, как он перестал быть викарием, привычные пробежки по окрестным тропам как-то сами собой сошли на нет, и вот теперь, спустя несколько недель, он вынужден пожинать плоды своей лени. Если так пойдёт и дальше, очень скоро пошитые сестрой ещё по старым меркам пиджаки и сутаны станут ему широки в плечах, а это так уродливо… Шнайдер всегда заботился о здоровье, пусть и подразумевал под этим понятием что-то своё, но сегодня вдруг он отчётливо ощутил потребность нравиться. Раньше заботы о его красе лежали всецело на плечах сестры — та нянчилась с ним с детства, именно он был её живой куклой, первым непоседливым манекеном для неровных одёжек, пошитых неумелой рукой на уроках домоводства. Именно он был её моделью, сперва — тренировочной, а после — самой передовой. Но сегодня Шнайдер сам захотел быть красивым, для себя, для всего мира, возможно, для кого-то особенного.
