— И куда же она приходила, Шнай? Что ей было нужно, — собственные слова раздаются в ушах Пауля как сквозь толщу воды, и тут же он чувствует, как вспыхивают его щёки. Хорошо, что Шнайдер сейчас не видит его лица. Шнайдер никогда, никогда не должен видеть его в гневе.
— Она в церкви, в гостевой. Она была здесь, попросила воспользоваться интернетом — ты же знаешь, в церкви его нет… Принесла бутылку вина в знак дружеских намерений, а я… Пауль. Что теперь она обо мне подумает? Какой стыд!
— О чём ты? — самые несуразные картины проносятся у Ландерса перед глазами. Все самые страшные видения, которые только способна породить больная ревность.
— Об этом, Пауль — скажи, как ты с этим справляешься? — Шнайдер выпрямляется, не отнимая головы от коленей Ландерса, вытягивая туловище во всю длину, раскрываясь, и являет другу топорщащийся бугорок на брюках.
Обоим стыдно неимоверно: Шнайдер сжимает губы и хмурит брови, тысячу раз пожалев, что свет в комнате не выключен; Пауль же растерян и обескуражен — как ему себя вести? Что у Шнайдера на уме? Каких действий он от него ожидает? Обоим страшно до безумия, неудобно и хочется провалиться сквозь землю. И оба остаются на своих местах.
— Ты не должен бежать, Шнай, — шепчет Пауль. — Твоя принципиальность тебя доконает. Даю совет как твой самый лучший друг: согреши. Или мне позволь.
— Что ты такое говоришь? — Кристоф пытается вскочить, но он бессилен. Тело не слушается его, и он невольно оказывается в вынужденном плене у своего друга — он пленён его руками. — Я открылся тебе со своей бедой, а ты толкаешь меня…
— Я никуда тебя не толкаю, милый. — Простое слово срывается с языка, и Пауль тут же клянёт себя за неосторожность, надеясь, что милый пропустит это мимо ушей. — Я просто хочу помочь. Закрой глаза. Закрой и ни о чём не думай.
Шнайдера пугает Пауль, смущает спокойствие в его голосе. Он хотел бы вскочить и бежать куда глаза глядят. Подальше от непонятных речей, от всего этого кошмара. Он хочет вырваться из чужих рук, хочет ударить своего самого близкого человека, назвать грубыми, нехорошими словами. Вместо этого он покорно остаётся лежать в его полуобъятьях, не смея пошевелиться — и дело уже не в нервном параличе, а в том, что он не в силах больше сопротивляться. У него не осталось сил ни на что. Словно расписываясь в собственном бессилии, он плотно зажмуривает глаза, позволяя крупной слезинке скользнуть по щеке. Пауль всё понимает — вытерев слезинку с щеки друга своим пальцем, он принимает его капитуляцию.
Аккуратно придерживая кучерявую голову, Ландерс устраивается рядом. Теперь они лежат так близко… Сердце Пауля бьётся бешено, кровь клокочет в ушах, дыхание прерывается на полувздохе, чтобы вскоре возобновиться шумным гортанным выдохом. Шнайдер же будто умер — но кого он пытается обмануть? Влажные ладони, тщетное стремление не дышать вовсе и дрожащие ресницы на плотно прикрытых веках выдают в нём страх, беспомощность и жизнь. Столько жизни, сколько редко можно разглядеть в этом человеке. От мягкого ковра в ноздри бьёт приторный химический аромат моющего средства — но даже он не в состоянии перебить царящий в комнате запах страха, стыда и вожделения. Атмосфера наэлектризована — то ли разряженный ливнем воздух просачивается в комнату сквозь щель в оконной раме, то ли два человека создают напряжение подобно двум оголённым проводам. Пауль берёт ладони друга в свои — цепь замыкается, рождая огненную искру. Из стремительно разрастающегося пламени не выбраться: оба понимают, что пути к отступлению нет. И Пауль готов сгореть в этом пламени — он, как тайный огнепоклонник, скрывающийся от гонений, боготворил его всю жизнь. Шнайдер же просто ждёт — так может ждать лишь человек, обездвиженный ужасом: оказавшись отрезанным от спасения сплошной огненной стеной, он закрывает глаза и дышит. Он хочет, чтобы всё это поскорее закончилось. Он хочет надышаться этим ядом вдосталь, до першения в горле, до головокружения, до бредовых видений. Надышаться и умереть, ибо комната объята огнём, и… И он уже погиб.
Пауль задыхается от желания прильнуть губами к шее Кристофа, покрыть поцелуями его лицо, грудь, плечи; сердце разрывается дикой болью — он знает: нельзя. Только бы ничего не испортить. “У тебя волшебные руки, Пауль”. И проглотив все свои эгоистичные стремления, не позволив ни одному из них проявиться, он привычными уже движениями ладоней проводит по плечам, по рукам, по груди, по плоскому и такому твёрдому животу — движения Пауля успокаивающие, он гладит Шнайдера, как добрый ребёнок — перепуганного котёнка. Всё неумело в его прикосновениях, всё ново, наивно, возможно, даже забавно, но в них нет ни капли притворства — Пауль ещё никогда не был так близок к тому, чтобы открыться, а Шнайдер ещё никогда не был так открыт. Сделав глубокий вдох, Ландерс опускает руки ниже — минуя резинку домашних брюк, он скользит по мягкой ткани, пальцами выводя на ней узоры, приближаясь всё ближе и ближе к источнику взаимного стеснения, но так и не решаясь прикоснуться. Он уверен: пусть хоть тысячу раз он представлял, как сделает это для него, но стóит ему на самом деле это сделать, как всё закончится. Шнайдер испугается, разозлится, убежит и потеряется. Шнайдер не допустит. Он, Пауль, ему не нужен. Он не достоин… Холодная влажная ладонь ложится на его кисть и плотно накрывает ею вздыбленную плоть. От неожиданности Пауль теряется: он пытается отдёрнуть руку, но Шнайдер не позволяет ему сделать этого, ещё плотнее прижимая её к себе; Ландерс заглядывает Кристофу в лицо — но глаза у того по-прежнему закрыты. Наконец, пообвыкшись с ощущением пульсации в своей ладони, Пауль крепче сжимает пальцы, обхватывает каменную плоть и принимается осторожно ласкать её сквозь ткань. Шнайдер убирает свою руку, кладёт её рядом, на ковёр. Ландерс наблюдает это с сожалением: если бы Кристоф хотя бы жестом, словом, одним прикосновением ответил ему, он бы чувствовал себя иначе. Но взаимность под запретом, как и поцелуи, как и признания. Заметив, как дыхание участившимися вздохами рвётся из груди друга, Пауль отнимает свою руку, чтобы запустить её под резинку чужих брюк, чтобы позволить коже коснуться кожи… Шнайдер решительно и даже грубо пресекает его стремление — крепко схватив Пауля за запястье, он с силой отводит его кисть обратно и снова прижимает её к себе через материю. Ландерс не настаивает — он здесь не за этим. Невероятные картины рисуются его воображением, он чувствует небывалое напряжение, и в то же время — лёгкость. Потерявшись в смелых фантазиях, он учащает свои ласки. Окончательно осмелев, он проводит по ткани вдоль всего ствола, задевая и яички, подивившись, насколько они упругие. Он никогда не трогал другого мужчину, да и мечтал лишь о единственном из всех, живущих на земле. Сейчас же он старается на ощупь запомнить каждое прикосновение, расслышать каждый вздох и запечатлеть его в своей памяти навсегда. Он чувствует слежку. Повинуясь инстинкту, Пауль поворачивает голову и сталкивается взглядом с холодными, распахнутыми в испуге глазами.
— Тщщ, тщщ, — успокаивающе шепчет он, — тихо, скоро всё закончится.
Он знает, что прав — естество в его ладони на пределе. Шнайдер содрогается всем телом, сгибая ноги в коленях, и хватает Ландерса за предплечье.
— Тщщ, тщщ, — Пауль теснее жмётся к конвульсируещиму телу, наслаждаясь болью, с которой Кристоф сжимает его руку в своей. Почти в полной тишине — ни крика, ни слова. Только два дыхания и шум дождя за окном.
Наконец, всё закончилось. Сквозь бельё и ткань брюк Пауль даже не прочувствовал всего в полной мере. Снова ему хочется невозможного — опустить голову на грудь друга, мерно и глубоко вдыхающего разряженный воздух, прислушаться к его сердцу… Но нельзя, нельзя. Он здесь не за этим. Он осторожно отстраняется — медленно, чтобы Кристоф не подумал, что он бежит, но решительно, чтобы Кристоф не подумал ещё чего-нибудь. Отстраняется, не сводя глаз с непривычно раскрасневшегося лица перед ним. Кристоф на него не смотрит. Скажет ли он что-нибудь? Вряд ли. Просто теперь у них будет ещё одна тайна, о которой никто никогда не узнает. Всё, что случилось здесь, здесь же и останется — в этой комнате, в этой ненастной ночи.
