- Портить уже нечего, Усами, я тебе все рассказал. Моё дело... Как ты тогда сказал: “Ждать и надеяться – это верный способ скоропостижно сойти с ума...” – я ждал неизвестно чего, я надеялся неизвестно на что, я благополучно сошел с ума, – Сегучи невесело рассмеялся, все еще пытаясь унять бешено колотящееся в груди сердце.
Акихико сам с трудом верил, но в ту ночь, когда они впервые приехали в клуб, действительно был откровенен с Сегучи как ни с кем и никогда в жизни. То же самое произошло и с президентом. Они оба всю жизнь держали свои секреты при себе, и настолько устали нести эту тяжесть, что увидев в глазах собеседника огонек понимания, беззастенчиво выложили все до последнего. О детстве, о восхождении к высотам популярности, о личных переживаниях, которые подобно мрачной скале отбрасывали тень на существование обоих. Единственное, что писатель не смог сказать, так это имени своего единственного, ведь он зарекся употреблять его на публике – не только на страницах книг, но и просто произносить всуе. Но с другой стороны, так ли это имя было важно? Кому было нужно?
Усами узнал, как начинающий музыкант Сегучи познакомился с семейством Уесуги, как был очарован до глубины души юным мальчиком Эйри, талантливым и одиноким, как был пленен первыми робкими ростками его привязанности, как взял с собой в далекую Америку – подальше от тяжелых взаимоотношений с родными и сверстниками, как своими руками доверил не-человеку, который сломал жизнь этому ребенку, как потерял надежду на его счастье и веру в искупление собственной вины. Сегучи до сих пор удивлялся, какая неведомая блажь заставила его жениться на сестре Эйри – Уесуги Мике и прожить с ней долгие годы. Он честно собирался нести этот крест весь остаток жизни, но по мановению какого-то доброго волшебства девушка внезапно и решительно оставила Сегучи, и ничего лучше для него выдумать было просто невозможно. Жить стало легче, но главная боль все эти годы никуда не уходила. Яростное переплетение любви и вины, отчаяния и страсти глодали сердце, мучили сознание каждый день и каждую ночь, даже во снах. Единственное, что президент чувствовал вправе делать – это заботиться о своем тайном возлюбленном. На протяжении почти десятка лет Тома беспрестанно продолжал оберегать Эйри, отдавать ему всё душевное тепло, открывать перед ним все новые и новые возможности. Постепенно перепуганный и сломленный духом ребенок превратился в ожесточенного и холодного мужчину, едва ли способного любить и отдавать в ответ, зато болезненно ранимого и слабого здоровьем. И эта болезненность – следствие старой душевной травмы – выматывала Сегучи без остатка. Он сам по сути был не менее раним, не менее хрупок и не меньше самого мальчишки пострадал от пересечения судьбы с тем чудовищным происшествием. Сколько раз, укачивая заходящегося в беззвучном плаче Эйри, Тома кусал губы в кровь или, сцепив до скрипа зубы, зажмуривал глаза – только бы не проронить ни единой слезы. Секундная слабость, он знал, повергнет в шок любого свидетеля. В такие моменты он готов был размозжить свой череп о ближайшую стену, лишь бы не чувствовать больше ничего. Сегучи умел быть сильным, он терпел, сдерживал дрожь и повторял, как мантру, всего несколько слов:
-Ты не виноват... – всегда одинаковых – тех самых, которые мечтал хоть раз услышать сам.
Китадзава Юки – так звали учителя. Безжалостный к себе, безжалостный к Сегучи, мальчишка Эйри взял это имя на память, как псевдоним. Жестокий – не от природы, от самой своей жизни, он не замечал вокруг себя ничьих страданий: как изводилась от переживаний сестра, как вздрагивал от вновь прозвучавшего “Юки” зять*, как заходится в рыданиях от небрежно-грубой выходки очередной любовник.
Очередной любовник... задержался. Шиндо Шуичи – юный, беззаботный, энергичный и неумолимый, как ураган, он сносил на своем пути любые препятствия, выставляемые безжалостным Юки. Преграды падали одна за одной прямо на глазах у изумлённого Томы. Он из последних сил пытался остановить эту атаку, силясь перебороть неумолимые обстоятельства, защитить уязвимое сердце Эйри, когда последний бастион падет. И вот случилось неизбежное – оборона оказалась сломлена. Сумасбродный, неуравновешенный ребенок пробил брешь в ледяном безразличии писателя и полноправно воцарился в его жизни с его же монаршего попустительства. После последней попытки избежать этого союза – бегства в Нью-Йорк с возможной целью самоубийства, как считали посвященные – писатель целиком и полностью отдал себя во власть мальчишки, а Сегучи выдворил из жизни подобно досадной помехе.
Акихико до сих пор не мог забыть, как дрожал голос этого стойкого мужчины, во время рассказа о последней встрече с Юки в городе на Гудзоне. Музыкант, бросив всё на свете, без оглядки примчался в многомиллионный город, чтобы отыскать там одного-единственного дорогого человека, чтобы помешать совершить непоправимое, но в ответ получил только злой, холодный взгляд – Юки Эйри, не проронив ни слова, отвернулся и ушел.
Сегучи вернулся в отель и несколько дней не выходил из номера, не отвечал на звонки, ничего не ел, не спал – просто лежал, сбившийся в комок на огромной холодной постели, молчал, смотрел в пустоту, как будто внутри и правда что-то оборвалось. Он возвратился в Токио намного позже запланированного, узнал, что Эйри давно вернулся, и не просто вернулся, а к Шуичи; все так же молча он выслушал массу истеричных комментариев от жены, вышел на работу, заставил себя говорить и улыбаться снова, заставил себя просто жить дальше, как это было уже много-много раз.
Личное общение Томы и Эйри с той встречи на кладбище в Нью-Йорке, то есть на протяжении вот уже полугода, свелось практически к минимуму, но последний, как будто назло, начал выставлять напоказ отношения с солистом “Bad Luck” и тем самым выматывал музыканту остатки нервов.
Вот и в день рождения Сегучи, Юки Эйри продолжал делать то же – изображать счастливую влюблённую пару со своим довольно вульгарного вида любовником. Усами искоса поглядывал то на друга, то за соседний столик, и видел, как лицо музыканта бледнеет, как теряют цвет губы, темнеют глаза и хмурятся брови. При этом Сегучи не спускал с лица улыбки, продолжая играть роль радушного хозяина и счастливого именинника. Акихико, успевший хорошо изучить его повадки, прекрасно видел вблизи, в какую зловещую гримасу постепенно превращается это красивое лицо, которое по крайней мере сегодня должно было лучиться если не счастьем, то удовольствием. Усами не заметил, как гнев завладел мыслями.
- Сегучи, – он наклонился к уху музыканта как можно ближе и зашептал, – подыграй мне. Он смотрит на нас!
- Ты о чем, Усами? – президент еще не успел понять, к чему клонит компаньон, но уже включился в игру – реакция у него была отменная.
- Я говорю, Юки Эйри смотрит на нас. Давай немного пошалим! Предлагаю ненадолго поместить его в твою шкуру.
- Ну попробуй! – Сегучи звонко рассмеялся, с ходу принимая правила.
- Только ничему не удивляйся! – игриво подмигнул писатель.
Флирт удался на славу. Уж что-что, а выглядеть блестящим обольстителем Великий и Божественный умел как никто на свете. Сегучи – идеальный партнер – моментально увлёкся, и настроение его круто поползло вверх. Он выпил залпом бокал шампанского, а через несколько минут и думать забыл о соседнем столике. Теперь уже Юки Эйри сидел мрачнее тучи, с раздражением выслушивал трескотню Шуичи и все чаще бросал тяжелые взгляды в сторону развеселившегося в компании Акихико Томы. Усами давно замечал, что Юки Эйри очевидно недолюбливает его. “Профессиональная ревность или попросту дурной характер?” – писатель не знал, но подозревал, что обе причины достаточно сильны. Теперь же – это было видно слишком явно – к этому дивному букету неприязни присоединился третий прекрасный цветок: “Ревность! Обыкновенная человеческая ревность! Кто бы мог подумать, что Юки Эйри так легко пронять!”
Усами радовался своей затее, как ребенок. Одним выстрелом убил двух зайцев: и Сегучи отвлёк, и его надменного теперь-уже-не-родственника по носу щёлкнул.
