Оба мужчины были жесткими и несгибаемыми итальянцами классического типажа, легко поддававшимися соблазну превратить отношения в пылающий пожар дикой похвальбы, злобных оскорблений и бесстыдно лживых обвинений. На протяжении всех лет, что он знал Феррари,

В такой византийской атмосфере Феррари расцветал, а люди вроде Кинетти либо учились подстраиваться и выживать, либо терпели поражение в кратчайшие сроки. В основе любых дел с ним всегда лежали деньги – предпочтительно швейцарские франки или американские доллары. Победы в автогонках были его одержимостью, но только если они сулили большой куш.

Когда тщательно вылизанный образ Энцо Феррари приобрел мировую известность, Кинетти и другие старые соратники, работавшие с ним вместе еще до войны, ушли в тень. Феррари ни с кем не желал делить внимание публики, даже с человеком, который помог открыть для его автомобилей рынок более крупный и более прибыльный, чем кто-либо вообще мог себе представить. Кинетти лучше всех понимал безумную, в духе комических опер, политику завода. В ходе своих многочисленных визитов в Маранелло он выучил, когда нужно льстить, когда угрожать, когда глупо ухмыляться, когда хандрить, а когда припудривать и баловать огромное самолюбие человека, соперничавшего с папой римским за титул самой знаменитой и популярной персоны всея Италии.

Эта склочная дружба старых вояк часто слабла и истончалась, но все же их связь было невозможно оборвать. Что же до Кинетти, то он узнал Феррари даже слишком хорошо. Понял его публичный образ хамелеона, его способность дирижировать прессой и общественностью, искусно и пафосно менять роли, идеально скроенные под запросы его аудитории: в одну секунду представать милым, осажденным недругами со всех сторон и бедствующим патриархом, а в следующую безжалостным и самовлюбленным деспотом. Кинетти видел, как публичного Феррари, царствующего старого дона, источавшего респектабельность, так и Феррари непубличного, грубого, рыгающего, пердящего, сквернословящего, хвастливого, задиристого «моденского крестьянина», носившего свое низкое происхождение, словно кастовое клеймо на лбу. Он знал его как виртуозного манипулятора, особенно ловко управлявшегося с гонщиками, пилотировавшими алые болиды его Scuderia. В Маранелло он сидел в роскошном уединении и отслеживал успехи и провалы своих команд по телефону, телексу и ТВ, но при этом самолично не присутствовал ни на одной автогонке за последние тридцать лет своей жизни.

Нет никаких сомнений, что ему было некомфортно в больших скоплениях людей, и с годами его появления на публике стали ограничиваться только безупречно отрепетированными пресс-конференциями, в ходе которых он обменивался вербальными хуками с переменчивой и часто сварливой итальянской спортивной прессой. Его настоящих друзей можно было пересчитать по пальцам одной руки, и в их числе было несколько давнишних и безмерно преданных ему компаньонов по бизнесу. За пределами этого небольшого периметра он стремился контактировать со стаей просителей, подхалимов, клиентов, обожавших его поклонников и легионом гонщиков с их аристократической холодностью. Со своего невидимого трона он раздавал милости, шлепал по рукам зазнавшихся, отправлял наказания и разрешал споры.

Однажды Кинетти попросили прокомментировать замечание, сделанное другим близким соратником Феррари о том, что Энцо мало заботился о своих пилотах, несмотря на публичное нытье об обратном, и что на самом деле он чувствовал себя гораздо ближе не к гонщикам, а к механикам в мастерской. Кинетти на мгновение задумался, а потом ответил: «Я не думаю, что ему вообще кто-нибудь нравился».

Теперь он отдалялся от этого места в границах Эмилии, места, оккупированного этим Голиафом, которого, как он почему-то думал, он больше никогда в жизни не увидит. Он торопился, взывая к тем скрытым ресурсам выносливости, которые так хорошо служили ему с тех самых пор, когда он начал водить автомобили на непристойно высоких скоростях.

Он ехал по длинному плоскому участку дороги, когда резкий взрыв сотряс внутренности его «Renault». Руль вдруг задрожал, и ему пришлось резко выпрямиться на водительском сиденье. Он сбросил скорость, замедлившись до черепашьего шага, и стал проверять тускло подсвеченную приборную панель в поисках возможной причины взрыва. Это был удар грома, без предупреждения поразивший машину. Он стал ощупью искать источник звука. Казалось, машина в полном порядке. Никаких странных звуков или вибраций, никаких запахов горящей проводки, кипящего масла или поджаренной краски. Он осторожно подъехал к обочине автострады и выбрался из машины. Вокруг все было неподвижно. Луны не было. Только отдаленный шорох проносившихся машин прерывал тишину и умиротворенное спокойствие этой сцены. Он обошел машину, ощущая оцепенение в ногах после долгих часов сидения за рулем. Он заглянул под машину, потом поднял капот. Но не смог найти ничего, что указывало хотя бы на легкий ропот, не говоря уже об оглушительном залпе, непостижимым образом сотрясшим тишину ночи.

Случившееся изрядно удивило его, но осознав, что «Renault» избежал каких-то серьезных повреждений, он забрался обратно в машину и продолжил путешествие. К рассвету он достиг южных предместий Парижа. Трафик становился плотнее, и скорость его движения замедлила пресловутая анархия на дорогах, с которой парижане сталкиваются каждый день по пути на работу и домой. Он включил радио. Начинался выпуск новостей.

Эта новость была главной темой выпуска. Прозаичным и сухим тоном голос диктора объявил о том, что ранее этим утром Энцо Феррари скончался в своем доме в Модене, Италия.

Феррари. Мертв. Смерти следовало ожидать, но новость о ней почему-то поразила его. Этот старый воин, этот скряга, этот мастер манипуляций, этот неутомимый соперник, эта все подавляющая своей внушительностью фигура, этот неидеальный, но бесконечно удивительный человек, наконец, умер. В его мозгу пронесся целый вихрь неоконченных мыслей: что станет с заводом? С гоночной программой? С его сыном Пьеро? С любовницей Линой? Выживет ли аура его автомобилей, живым источником которой он был? Не уничтожат ли технократы из Fiat идентичность компании? Что станет с тканью, которую Старик с таким тщанием вязал все эти годы? Какая ее часть будет сохранена, а какая будет разорвана на лоскуты? Он раздумывал обо всем этом и не приходил ни к каким выводам.

А потом его осенило. Он глянул на часы в полном недоумении. Нет, это невозможно. Он ведь рационально мыслящий человек. Но мысль об этом все равно терзала его. Взрыв на автостраде. Тот глухой, тяжелый звук в «Renault». Если в новостной сводке не было ошибок… да, если в выпуске сообщили точное время смерти Энцо Феррари… то тот зловещий звук взрыва случился почти одновременно с последним вздохом Энцо Феррари. Разумеется, никакой связи нет…

В феврале 1898-го зима накрепко заточила Северную Италию в свои оковы. Восемнадцатого числа с Альп спустилась метель и, хлынув вдоль реки По, устроила долине ледяной штурм, похоронив маленький торговый городок Модену под слоем снега толщиной в 30 см. Из-за плохой погоды Альфредо Феррари два дня не мог пробиться сквозь сугробы к зданию мэрии, чтобы там зарегистрировать появление на свет своего второго сына Энцо Ансельмо. В результате по официальным записям Энцо был на два дня моложе, чем на самом деле, что и неудивительно для страны, чье отношение к учету и ведению статистики можно назвать в лучшем случае легкомысленным. Итальянцы не демонстрируют никакого стремления подражать благонравным немцам или англичанам с их нуждой в детальном документировании гражданских актов, у них весь учет ведет вездесущая католическая церковь. Следовательно, официальные записи касательно большинства итальянцев недворянского происхождения в XIX веке носили в лучшем случае поверхностный характер, а в случае с Энцо Феррари они вдобавок были еще и неточны.