Ева не очень вежливо заметила, что Эли Зоар, похоже, подхватил летнюю простуду. «Сегодня он явно не был в ударе», – сказала она. Казалось, это был признак того, что сама она достаточно крепка и сумеет выдержать любое давление. Выйдя из вестибюля, Ева направилась к пешеходному мосту, который соединяет здание Верховного суда с ярко раскрашенным зданием торгового центра, расположенного на противоположной стороне улицы. «Надеяться не на что, но я все же надеюсь. У меня ведь фамилия такая, Хоффе». (Hoffe – нем. «я надеюсь»).

Она уходила, а я думал о том, что Кафка опроверг старый латинский девиз упрямцев – „Dum spiro spero“, «Пока дышу, надеюсь». В своей биографии Кафки Макс Брод рассказывает о разговоре, в ходе которого Кафка предположил, что люди – это не более чем нигилистические мысли в голове Бога. «Но тогда может существовать надежда?» – спросил Брод. «О да, сколько угодно, бесконечно много надежды, – сказал Кафка, – но только не для нас»⁶. А когда маленькая фигурка Евы окончательно исчезла вдали, я подумал, как бы Кафка с его «страстью делать себя ничтожным» (так говорил о нем писавший по-немецки еврейский автор Элиас Канетти) содрогнулся от чувства собственничества, продемонстрированного судом. И не напомнил бы он нам, что мы можем пьянеть от обладания, но еще более пьянеем от того, чего у нас нет?

Карлов университет, Прага, 23 октября 1902 года

Макс Брод, 18-летний студент первого курса Карлова университета в Праге, только что закончил беседу о философе Артуре Шопенгауэре в клубе на втором этаже здания Немецкого студенческого союза на Фердинанд-штрассе и сгорал от возбуждения. На столе, стоявшем у тяжёлых портьер, подносы с густо намазанными бутербродами соседствовали с подшивками газет со всей Европы. Уже два года Брод был одержим произведениями Шопенгауэра и мог читать их по памяти целыми страницами. «Покончив с шестым томом (полного собрания сочинений. – Прим. авт.), – вспоминал Брод, – я сразу возвращался к первому».

Из-за кафедры виднелась только непропорционально большая голова Брода, венчавшая чересчур короткое тело. Сейчас уже никто не догадывался, что из-за искривления позвоночника (кифоза), диагноза, поставленного ему в четыре года, мальчику в детстве приходилось носить металлический корсет и шейную скобу.

Макс Брод родился в 1884 году Он был старшим из трёх детей в средней по достатку еврейской семье, которая могла проследить свои пражские корни вплоть до XVII века. В младенчестве Макс переболел корью, скарлатиной и едва не погубившей его дифтерией. Отец мальчика, Адольф, заместитель директора Богемского объединённого банка, был человеком умеренным, спокойным и учтивым; зато мать Фанни (урождённая Розенфельд) была настоящим вулканом необузданных эмоций. В автобиографии «Спорная жизнь» (Streitbares Leben) Брод пишет: «В моём брате [Отто], как и в моей сестре [Софии], энергичность матери соединилась с благородством и добротой отца, сформировав завершённые характеры, тогда как во мне многое оставалось неустойчивым, и мне всегда приходилось бороться за сохранение подобия внутреннего равновесия».

Небольшой рост Брода, казалось, не должен способствовать общительности, но за разговорами собеседники быстро забывали о геометрии его фигуры. Вот как описывал студента Брода его друг, знаменитый австрийско-еврейский писатель Стефан Цвейг: «Я и сейчас помню, как увидел его впервые. Это был двадцатилетний юноша, невысокий, стройный и безгранично скромный… Да, именно таким был тогда этот молодой поэт, полностью посвящавший себя тому, что представлялось ему великим, диковинным, возвышенным и прекрасным во всех видах и формах».

Когда слушатели разошлись, к Броду размашистым шагом подошел высокий, даже долговязый второкурсник в безупречном костюме и идеально завязанном галстуке. Брод его раньше никогда не видел. Незнакомец представился – Франц Кафка – и предложил проводить Брода до дома. «Даже его изящные, обыкновенно тёмно-синие костюмы были такими же неприметными и сдержанными, как и он сам, – вспоминал Брод. – В то время будто что-то влекло его ко мне; он был более открытым, чем обычно, и наполнил бесконечно долгую прогулку до дома резкими возражениями на мои слишком жёсткие формулировки». Когда они добрались до дома № 1 по Шаленгассе, где Брод жил со своими родителями, разговор ещё шёл полным ходом. После, изо всех сил стараясь идти в ногу с Кафкой, Брод дошёл с ним до Цельтнергассе, где Франц Кафка жил со своими родителями и сестрами, а затем эти двое развернулись и пошли обратно. Всю дорогу студенты говорили о нападках Ницше на Шопенгауэра, об идеале Шопенгауэра – отказе от себя – и его определении гениальности. «Гениальность, – писал философ, – это способность пребывать в чистом созерцании, теряться в нём и освобождать познание, существующее первоначально только для служения воле, избавлять его от этого служения, т. е. совершенно упускать из вида свои интересы, свои желания и цели, полностью отрешаться на время от своей личности, оставаясь только чистым познающим субъектом, ясным оком мира»². Брод обратил внимание на цвет глаз Кафки: глубокий, и, как он выразился, сверкающе-серый. Поскольку Кафка больше не проявлял ни склонности, ни интереса к абстрактному философствованию, разговор вскоре перешёл на литературу. С обезоруживающей простотой Кафка заговорил об австрийском писателе Гуго фон Гофманстале, который был на десять лет их старше. (Одним из первых подарков, которые Кафка вручил Броду, было специальное издание с тиснёным переплетом – произведение Гофмансталя Das Kleine Welttheater (1897), «Малый театр жизни»).

Двое студентов начали встречаться ежедневно, иногда два раза в день. Брода влекло к мягкой безмятежности Кафки, к «сладкой ауре уверенности», как он выражался, и к «необычной ауре власти», излучаемой Кафкой. Он казался Броду и мудрецом, и ребёнком. В своих мемуарах Брод писал о «столкновении душ», которое происходило всякий раз, когда они вместе читали платоновского «Протагора» по-гречески, флоберовские «Воспитание чувств» (1869) и «Искушение святого Антония» (1874) по-французски. (Позднее, среди многих других подарков, Кафка вручит Броду книгу о Флобере Рене Дюмениля.) «Мы дополняли друг друга, – пишет Брод, – ив нас было много того, что мы могли друг другу дать». В более приземлённом смысле Кафка зависел от Брода, который помогал ему готовиться к устному экзамену на получение диплома юриста. «Только твои записи меня и спасли», – говорил он позднее Броду.

Время от времени двое молодых людей проводили время в кинотеатре или в кабаре Chat Noir («Чёрный кот»). Хотя разговаривали они исключительно на немецком языке, они понимали некоторые чешские слова, как, например, clobrdo («пацан»), и посмеивались над ними. Друзья наслаждались разговорами о новых показах стереоскопических изображений в устройствах, которые назывались Kaiserpanorama. По воскресеньям они часто встречались и вместе совершали однодневные поездки в Карлштейн, готический замок к юго-западу от Праги, где хранились чешские королевские регалии, священные реликвии и самые ценные документы государственного архива. Прогуливаясь среди парочек, совершавших променад по тенистым тропинкам Баумгартена, который называли пражским парком Пратер, Брод и Кафка обсуждали различия между романами и театральными постановками. При этом Кафка развлекал Брода, передразнивая походку других людей, гулявших по парку с тросточками. Молодые люди плавали в реке Молдау (Влтава) и валялись под каштанами после купаний в открытых пражских ваннах. «Мы с Кафкой придерживались странной веры в то, что человек не может покорить ландшафт до тех пор, пока не установит с ним физическую связь, поплавав в его текучих водах», – говорил Брод.