Обратившись к этому прецеденту, Зоар сообщил, что, при всем уважении к судьям, нынешнее разбирательство представляется ему нецелесообразным; нет никакой необходимости пересматривать дело, которое уже давало Эстер право на то, что у нее было.
Эти аргументы не очень-то повлияли на судью Рубинштейна. В манере всезнающего школьного учителя судья дал Зоару короткую отповедь: «Пожалуйста, переходите, наконец, к делу. Мы не можем посвящать столько времени решению судьи Шило, которое мы все и так читали. Продолжайте».
Не обращая внимания на реплику, Зоар попытался сделать еще один шаг: почему же, спросил он, следует передавать наследие Кафки и Брода в Национальную библиотеку Израиля, в которой явно не хватает специалистов, разбирающихся в немецкой литературе?
– Вопрос состоит не столько в том, сможет ли библиотека предоставить экспертов, – подал голос с правой стороны подиума судья Зильберталь, – сколько в том, сможет ли библиотека сохранить эти материалы и сделать их доступными для ученых, которые захотят с ними ознакомиться.
После этого выступил адвокат Иосси Ашкенази, назначенный судом временным судебным исполнителем по делу о наследстве Макса Брода. Он был моложе Зоара и говорил не столь гладко, как он, и излагал свои мысли менее витиевато. Брод предоставил Эстер Хоффе право выбирать, кому и как передавать рукописи, утверждал Ашкенази, но не право передавать возможность этого выбора ее наследницам. Брод «не хотел, чтобы ее дочери занимались этим вопросом».
Теперь в правом углу появилась лысая голова адвоката Меира Хеллера, похожая на тполированное до блеска пушечное ядро.
Ева опустила свои голубые глаза и покачала головой, отчего ее длинные волосы слегка заколыхались, но тут же подавила любые другие признаки недовольства.
Теперь в правом углу появилась лысая голова адвоката Меира Хеллера, похожая на отполированное до блеска пушечное ядро. Хеллер, который в ходе этой восьмилетней битвы представлял Национальную библиотеку Израиля, вышел к суду вразвалку. Он обвинил Эстер Хоффе в том, что она не давала исследователям доступа к рукописям и десятилетиями хранила их под замком, и призвал суд положить конец этой нетерпимой ситуации.
Ежегодно сотни исследователей, продолжал он, посещают Национальную библиотеку, чтобы изучать тысячи личных архивов еврейских писателей, которые там хранятся. Затем Хеллер выразил надежду, что документы Кафки, спасённые Бродом, скоро найдут себе среди них достойное место. Подтекст его аргументации был очевиден: Кафка, еврейский писатель, творивший на нееврейском языке, принадлежит еврейскому государству.
«Попытка изобразить Кафку еврейским писателем просто смешна, – однажды сказала мне Ева. – Он не любил своего еврейства. Он писал от сердца, изнутри. У него не было диалога с Богом». Но даже те, кто считает его еврейским писателем, сказала она, не могут юридически правильно вывести из этого следствие, согласно которому его литературное наследие должно храниться в каком-то «правильном месте». «Архивы Натана Альтермана находятся в Лондоне, архивы Иехуды Амихая – в Нью-Хейвене, – говорила она, вспоминая двух из самых любимых ею израильских поэтов. – По какому праву архив еврейского писателя должен храниться в Израиле?» Мне показалось, что по ходу речи она переключилась из режима «любовь» в «закон»4.
Конечно, Иехуда Амихай еще при жизни мог себе позволить роскошь решать, где должны были храниться его бумаги, а Брод больше не может рассказать нам о своих предпочтениях. Как известно, посмертное распоряжение литературным наследством (по-немецки Nachlasse) отличается от приобретения документов у живых авторов (Vorlasse). Но параллели со взглядами Хоффе можно проследить в самых разных случаях. Так, английский писатель Кингсли Эмис (1922–1995) однажды заметил, что у него не хватает терпения, чтобы следить за тем, чтобы рукописи британских авторов оставались в Великобритании. Он даже не беспокоился о вывозе из Англии своих собственных бумаг:
«Я продам любую из моих рукописей по самой высокой цене при условии, что претендент на обладание ею пользуется хорошей репутацией. Но при этом я не привязан какими-либо чувствами к стране происхождения этого претендента. Мне это кажется ничуть не более нелепым, чем, скажем, наличие большой коллекции картин Моне в британской галерее Тейт или, например, собрания произведений Роберта Грейвса (английского поэта и романиста) в Университете Буффало».
В 1969 году Эмис продал несколько ящиков своих рукописей Центру гуманитарных наук имени Гарри Рэнсома при Техасском университете5. Пятнадцать лет спустя он продал оставшуюся часть документов и права на все будущие работы Библиотеке Хантингтона в Сан-Марино, штат Калифорния (той самой, в которой хранится также одна из лучших в мире коллекций ранних изданий другого английского писателя – Шекспира).
За четыре дня до слушаний в Верховном суде в Иерусалиме парламент Германии предложил пример того, как европейские страны стремятся ограничить подобные сделки. 23 июня 2016 года Бундестаг принял спорный закон о защите культурного наследия, направленный на сохранение в Германии тех произведений, которые считаются «национальным достоянием» (а это, по определению, «национальные культурные ценности, имеющие исключительное значение для нации», утрата которых приведет к «значительным потерям»). «Германия как носитель культуры, – сказала министр культуры Моника Грюттерс, – обязана собирать и охранять свои культурные ценности». Грюттерс отвергла опасения в том, что этот закон будет использоваться для «национализации» произведений немецкого искусства и артефактов, принадлежащих частным лицам. «На мой взгляд, защита не есть экспроприация», – заявила она.
Не прошло и часа, как судья Рубинштейн завершил рассмотрение дела. Он и два его коллеги удалились в свои кабинеты.
Пока адвокаты в израильском зале судебных заседаний продолжали обсуждать, где заканчивается защита и начинается экспроприация, становилось ясно, что израильские попытки заявить права на Кафку как достояние Израиля основываются не только на утвердительных суждениях о его еврействе, но на попытках указать, кем он не является – то есть национальным достоянием Германии.
После того как Меир Хеллер вернулся на свое место, с кратким заявлением к суду обратился адвокат Саар Плиннер. Его красноречие сдерживали точные указания его клиента, немецкого литературного архива в Марбахе, о том, что можно и что нельзя говорить в защиту права продавать унаследованные произведения немцам. Марбах все время утверждал, что в Германии Кафка будет доступен ученым со всего мира, что там есть возможность объективного «взгляда на него из ниоткуда», а в Израиле, где некоторые исследователи склонны считать Кафку еврейским автором, его будут изучать более узкими и специфическими методами. В Марбахе же намереваются добавить собрания Кафки и Брода к своим всемирно известным собраниям литературных произведений выдающихся писателей.
Понимая, что на ранних стадиях судебного процесса они совершили несколько бестактных действий, руководители Немецкого литературного архива на решающем этапе заняли более сдержанную позицию, чтобы достичь своих целей. Плиннер подчеркнул, что из-за обилия материалов предыдущие попытки провести инвентаризацию имущества Макса Брода не следует считать окончательными. «Мне кажется, что сейчас вообще никто не знает, что там есть», – заметил он.
«Но тогда может существовать надежда?» – спросил Брод. «О да, сколько угодно, бесконечно много надежды, – сказал Кафка, – но только не для нас».
Не прошло и часа, как судья Рубинштейн завершил рассмотрение дела. Он и два его коллеги удалились в свои кабинеты. Еве и ее друзьям оставалось в беспокойстве метаться по вестибюлю. «Когда будет вердикт?» – спросил один из спутников Евы помощника Эли Зохара, и тот ответил ему цитатой из произведения Раши (Рабейну Шломо Ицхаки), средневекового комментатора Танаха. Комментируя стих «И когда завтра спросит тебя сын твой…» (Исход 13:14), Раши писал, что «иное „завтра“ означает завтра, а иное означает через некоторое время».
