«Меньше бы ты смотрела всякую дрянь», – подумал он.

Лампа устаканилась. Накалялась перепалка этажом выше.

– Вот и твоя барабашка, мам, – сказал Андрей пустой комнате.

Попытался читать о кораблях испанцев, но мысли плавали в иных морях. Он поймал себя на том, что листает страницы, проклиная Богдана.

«Счастлив ты теперь, будущий папаша? А чего бы не быть счастливым. Какую красавицу, умницу отвоевал».

Захотелось пропустить рюмочку горячительного напитка. Отметить возвращение. Проверить заодно, работает ли их с Толиком любимый магазин.

Через пять минут он хрустел снежком по двору.

В халупе бренчала акустическая гитара, и хрипловатый женский голос задушевно пел:

Вот бы свернуть за дом, мечтал Андрей, и столкнуться с Толькой. Не со взрослым семейным мужчиной Хитровым, а с патлатым Толькой-барабанщиком. Затариться темным «Козелом» калужского производства или белорусским «Лидским». Вином, вкусным, как слюни верблюда, жевавшего гнилые фрукты. И, чтобы наверняка, «Калиной красной», и острого хрена в нее покрошить. Но, упаси боже, не сатанинским бальзамом «Бугульма», от него пучит и тянет на подвиги. Как-то, переборщив с нектаром, Толя залез на подъездный козырек и оттуда в одних плавках нырял в сугроб.

«Век с тобой, мой мусорок», – заводила барышня из беседки. И что-то еще про рамсы, понты и чайные розы.

Над магазином на торце пятиэтажки горела вывеска «Степь», готический почему-то шрифт, где «с» читалось как «о», «т» – как «м», сросшиеся «п» и «мягкий знак» – как единое и неделимое «н», а вместе получалось «Омен». Название мрачного ужастика семидесятых годов.

Внутри, к сожалению, сделали ремонт, исчезла батарея липких стекляшек бальзама. Желудок тридцатилетнего Ермакова, впрочем, не осилил бы напитки юности.

Он купил самое дорогое виски, сунул бутылку под пальто и пошел обратно, мысленно споря с Толей, из чего в действительности варганили плодово-ягодные вина.

Возле фанерной хибары отирались трое.

– Э, земеля, – прогундосил коренастый мужик, направляясь к Андрею, – руки в карманы, на макушке чудом держится красная дед-морозовская шапка, под глазами лиловые новогодние мешки.

Десять лет назад душа Андрея при этом вот «земеля» ушла бы в пятки. Нынешний Андрей равнодушно покосился на коренастого.

– Сигу дай, земляк.

Курить Андрей бросил в университете. Маша терпеть не могла запах табака. Видно, с никотиновой зависимостью Богдана она смирилась проще.

– Нету, извините.

– А полтос есть? – не отставал тип.

Его дружки, точнее дружок и подружка, повернули головы.

– И денег нет, – соврал Андрей.

– Кризис, да? – щерился коренастый. – Санкции?

Андрей уверенно шагал к подъезду, к покосившимся фонарям.

– Э… – дыхнул перегаром мужик, – я тя знаю! Ты тот, из телика. Э!

Финальное «э» адресовалось парочке приятелей.

Настроение Андрея стремительно портилось.

– Че там, Юр? – осведомился товарищ Красной Шапки.

Закряхтел ледок. Ладонь Андрея, придерживающая бутылку виски сквозь полы пальто, мгновенно вспотела, и между лопаток закололи ледяные иголочки. Он искренне пожалел, что выбрался из квартиры. Годы бежали вспять, школьник Ермаков торопился к бабушке, но у местных ребят были свои планы на его счет. Он подумал невпопад о Хоме Бруте, о бедном дрожащем бурсаке в центре мелового круга. Вий встал у границы фонарного света, харкнул слизью и переступил черту.

– Здорова, – сказал Солидол, когда-то поклявшийся вспороть Андрею Ермакову кишки.

В тюрьме Солидола откормили. Округлились щеки, заштрихованные бурой щетиной. Появился дополнительный подбородок. Черты его лица, волчьего, угрюмого, смягчились. И череп не был брит наголо, а оброс соломенными волосами едва ли не длинней, чем когда-то у Ермакова. Из-под расстегнутой заводской тужурки выбилась засаленная веревка, по тельняшке раскачивался деревянный крест.

«Уверовал? – Андрей уставился на распятие. – Воцерковился?»

У «Церемонии» была шутливая, ерническая песня про Вову.

«Воу-воу-воу», – квакала примочка.

Та-та-та-та-та, – стучал Хитров по тарелкам, настоящим уже, купленным на сэкономленную стипендию. Учился Толя в ПТУ, готовился стать электриком.

– Вова обрел Христа! – кричал Андрей в микрофон. – Длинные волосы бога смущают Вову, а так…

И дерзким хором:

– Ничто не смущает Вову!

Спеть этот хит непосредственно Солидолу было равноценно самоубийству, особенно боевой припев.

Неужели песенка оказалась пророческой?

В целом Вова выглядел неплохо, гораздо лучше экающего кореша. И небесно-голубые глаза смотрели на Андрея трезво, внимательно. Одной рукой Солидол придушил гитарный гриф, второй обхватил за талию крашеную брюнетку. Она была похожа на Орнеллу Мути, но с осунувшимся лицом и сыпью вокруг покусанного рта.

– Зыряй, Танька, – сказал Солидол, – какие у нас звезды по улицам дефилируют. А ты уехать хотишь. Все, наоборот, к нам прут.

И потолстевший, разленившийся, он источал властную силу, ту, которой всегда недоставало Андрею. Тот вспомнил, как Солидол притормозил его на предмет мелочи, деловито обчищал карманы. Июльская пчела села на губу Вовы, и он, глазом не моргнув, резко всосал ее, поболтал языком и сплюнул желто-черное тельце. Точно фокусник. И маленький Андрей, испуганный и затравленный, восхитился животной смелости врага.

– Ага, – сонно сказала брюнетка и потерла нос.

– Держи краба, звезда, – Солидол оторвал пятерню от подружки.

«Кранты тебе, сученок, – орал он вслед убегающему Андрею шестнадцать лет назад. – Достану из-под земли, и Ковач не спасет».

Андрей надеялся, что рукопожатие вышло крепким, уверенным.

«Черт, – подумал он кисло, – почему меня волнует, какое мнение сложится обо мне у этого урода?»

Урод был дружелюбен, и Андрей расслабился.

– Сышишь, – встрял Юра – Красная Шапочка, – а петарды есть?

– Какие петарды, – осек его Солидол, – ты с элитой базаришь. Козявку высморкай. – Он беззлобно хлопнул Андрея по плечу: – А правда это все в передаче или разводняк для лохов?

– Художественный вымысел, – проговорил Андрей.

– Разводняк, значит, – покивал Солидол. – А ты снимать к нам или так?

– К матери, – будто оправдывался Андрей.

– Мать – святое, – вставил заскучавший Юра. – Погнали допивать, Вох.

– Ща. Так ты в отпуске, что ли?

– В отпуске.

– Так идем хряпнем, отпускник. У нас там перцовочка, сырочек, закусоиды, – он показал на беседку. – И на гитарке нам слабаешь, ты же малым лабал, да?

«Ага, – подумал Андрей, – про Вову и Христа».

– Я спешу, – сказал он вежливо. – Меня девушка ждет.

– А-а, – Солидол многозначительно подмигнул, – тогда валяй. Девушек обижать нельзя.

– Нельзя, – повторила брюнетка Таня.

– Спокойной ночи, – сказал Андрей.

– До встречи.

У входа в подъезд его окликнули протяжным «э-э-э».

– Сышишь, – крикнул Юра. Он мочился на орех, приспустив до колен штаны. – А хто экспедицию Дятлова замочил?

– Лавина, – сказал Андрей и закрыл подъездные двери.

Он ввалился в квартиру, похрюкивая от смеха. Стащил пальто. В большой комнате продолжал болтать телевизор.

«Ну и ну, – отсмеивался Андрей, – задружил с Солидолом!»

Отыскал на кухне надтреснутую, украшенную фиалками чашку, прополоскал под краном и плеснул янтарную жидкость. Отсалютовал беседке за окном. Выпил, налил и пошел к телевизору. На душе посветлело.

Он вынул из пакета белье, которое передала мама, застелил диван, упаковал подушки в свежие наволочки. Не стал возиться с пододеяльником. Плюхнулся на постель в джинсах и свитере, набросил на ноги траченный молью плед. Маша не похвалила бы его за такое поведение.