– А меня бесит, что надо постоянно глотать слюну, – сказал Хитров. – Изо дня в день, каждую минуту. Сглатываешь и сглатываешь. Литры слюны.

– Ага, – сказал Ермаков, – бесит.

Он сорвал травинку и пожевал сочный стебелек.

– Как считаешь, есть между поликлиникой и кладбищем туннель?

– Наверное, есть. Прямо под моргом.

– Нет у нас морга. Когда папа погиб, его везли в соседний город.

– Вот умрешь и проверишь.

– Я тебя на сто лет переживу.

Краем глаза Андрей заметил человека, идущего параллельно с ними по кладбищу. Под ложечкой засосало. Это был Вова Солидол, восемнадцатилетний бездельник, которого выперли из ПТУ. Первый исключенный студент за всю историю училища.

Андрей сместился к другому краю тропинки и ненавязчиво подтолкнул приятеля.

– Погнали на карьер, искупнемся.

– Погнали!

Свист хлестнул по спинам плетью.

«Не оборачивайся», – приказал себе Андрей.

– Эй, щеглы!

Мальчики замедлили шаг. Подмывало кинуться наутек, но в крошечном Варшавцево некуда было убегать. Не сегодня-завтра все равно найдут.

– Чего? – спросил Андрей, озираясь.

У Солидола были острые хищные черты лица, облупившийся нос и выбритый череп.

– Я че, тебе орать буду? – сказал он. – Сюда приди, и объясню.

Настроение улетучилось. Облака затянули солнце, тень легла на тропинку. Основание шеи покалывали ледяные иголочки, и ненавистные ноги дрожали.

Мальчики переглянулись.

«Встряли», – подумал Андрей.

«Придется идти», – подумал Хитров.

«Придется».

Солидол прервал их телепатический диалог:

– Еще минута, и я сам к вам перелезу.

Угроза подействовала. Они неохотно поплелись по лужку, протиснулись между прутьями. Солидол молча уходил в глубь кладбища, и они последовали за ним, обмениваясь многозначительными взорами. Бабочки бесцеремонно садились на кресты и кенотафы, мертвые взирали с овальных фотографий. Где-то здесь был похоронен отец Андрея. Пыльная аллея петляла между секторами. Прочь от прохожих и поликлиники.

Не к месту вспомнился слоган на видеокассете с офигенским фильмом «Чужой»: «В космосе никто не услышит твоих криков».

– Дзыряйте, кого я вам нашел, – сказал Солидол.

Он обращался к двоим парням, оседлавшим скамейку возле синего надгробия.

Андрей узнал их. Жилистого брюнета звали Женис Умбетов. Это его строгая мама работала в школьной библиотеке и сочиняла рифмованные правила для юных читателей. «Книгу не марай, не мни, книгу вовремя верни». В прошлом году она посоветовала Андрею прочитать Бориса Заходера, и мальчика привели в восторг и стихи, и иллюстрации. Сын чинной и педантичной библиотекарши вырос замкнутым неразговорчивым парнем. Может быть, мама вовремя не дала ему «Волчка» и «Мохнатую азбуку»?

Вторым был лопоухий толстяк с рыжими усиками над губой. Журавель, тоже Вова. Оба учились в девятом классе.

– Привет, – пробормотал Андрей, чувствуя, как негативно сказываются на функционировании его гипофиза мрачные и придирчивые взгляды старшаков.

Особенно тревожил Женис, обмотавший шею грязной траурной лентой. Серебряные буквы на ленте гласили: «От скорбящих сестер». Женис харкнул и метнул перочинный ножик: лезвие воткнулось в могильную насыпь. Бесцеремонно по отношению к покоящейся в земле старушке.

– Гладиаторы, – сказал Журавель.

– Мы спешим вообще-то, – произнес Андрей, и фраза ужасно развеселила троицу.

– Мы списим восе-та, – перекривлял Солидол. – Ты не голубой случайно? Сосешь у телочки своей, а?

Андрей промолчал.

– А ты че пялишься, баран? – полюбопытствовал Солидол. И резко гавкнул, отчего Хитров едва не завалился на холмик.

– Короче, – остановил Солидол хохот Журавля. – Поясняю на пальцах. Ты, длинный, теперь гладиатор. Будешь с ним драться, – он кивнул на Журавля.

Толстяк ухмыльнулся.

Андрей проклял свои ноги, притащившие его этим утром в поликлинику. Разговоры о морге и поминках не привели ни к чему хорошему. Накаркал Хитров. Исчезла нужда глотать слюну. Язык и десны казались кусками наждачной бумаги.

– Драться? – переспросил Андрей.

– «Рэмбо» видел? Так вот, до первой крови. Увижу кровь, отпущу. Побежите сосать друг другу. В позе шестьдесят девять, или как там у вас, у петушни.

– Да он же его больше в три раза, – воскликнул Хитров. – Это нечестно!

– Слыхал, Журавель, тебя жиртрестом назвали.

– За хахаля своего мазу потянул, – хмыкнул Журавель.

– Тебя мы бить не будем, – утешил Солидол Хитрова, – мы девочек не бьем. Но ты права, – добавил он задумчиво, – нечестно. Женис!

– Я!

– Женис, не зассышь жиртреста подменить?

Умбетов притворно затрясся. Концы траурной ленты танцевали на его поджаром животе. Футболку Умбетов снял.

Солидол пихнул одеревеневшего от ужаса Андрея к могиле.

«Боже, помоги мне!» – взмолился мальчик.

– Нет, – сказал Солидол, осененный идеей, – и с Женисом нечестно, он же спортсмен. Эй, телочка!

Побледневший Хитров уставился в землю. Ходили ходуном желваки.

– Ты, телочка, больше не телочка. Ты гладиатор номер два. История такая: твой хахаль дал пососать хер приезжему пидору, и ты приревновал. Деретесь до первой крови. На-а-а ринг!

Андрей не понял, как очутился лицом к лицу с другом.

– На кого ставишь? – донесся издалека голос Солидола.

– На длинного, – ответил Журавель, – щас он второго быро уделает.

– Я не буду! – замотал головой Андрей.

– А не будешь, мы вас обоих втроем отмудохаем. И одной каплей не обойдется, врубился?

Андрей поймал взгляд товарища.

«Нет, нет, нет», – беззвучно шептал Хитров.

Андрей сжал кулаки. Зачем-то стиснул их, словно правда собирался бить лучшего друга.

– Нет, – проговорил Хитров.

– О, а че тут у вас происходит?

Все повернулись одновременно. Андрей вспомнил иллюстрацию из бабушкиной Библии: Иисус, спускающийся по лестнице с облаков.

– Междусобойчик, – сказал Солидол.

Брат Ники Ковач оперся о надгробие. Синие глаза пристально изучали парней.

– Смахивает на драку. Вы че не поделили, пацаны?

Вопрос адресовался Андрею, и мальчик ответил, с усилием ворочая языком:

– Они нас драться заставляют.

– Ага, – сказал Саша Ковач. – И как? Кто первый упадет?

– До первой крови, – сказал Солидол. – Я им предлагал с Журавлем драться.

Андрею показалось, что Солидол оправдывается. Вова стушевался, он смотрел на Ковача заискивающе, хотя Ковач был младше его на год.

– Ты кровь увидеть хочешь?

Солидол пожал плечами.

– А ты?

Журавель потупился. В две тысячи седьмом он будет воровать железо из вагона товарного поезда, и поезд отрежет ему ноги по пояс. Он перестанет пить, начнет посещать собрания свидетелей Иеговы (здешние иеговцы арендуют комнатку в здании швейной фабрики), встретит там женщину и там же детским шампанским отметит свадьбу. На сэкономленное пособие по инвалидности молодожены поедут в Сочи, и Журавель первый раз увидит море.

– И ты?

Женис Умбетов сплюнул на гравий. Через шесть лет сын библиотекарши зверски убьет гостиничную проститутку и будет осужден на полтора десятилетия в колонии. Его мать уволится из школы, не выдержав сплетен, но снова вернется к учебникам, когда поутихнет шумиха и коллеги забудут дефективного ученика.

Саша Ковач – ему осталось целых семь лет жизни – нагнулся и вытащил из насыпи нож. Повертел его, сдул пыль. Андрей наблюдал, открыв рот, как Ковач подносит лезвие к предплечью и полосует себя. Кожа разошлась под сталью. Обнажилось желтое сало. Точно маленький ротик открылся чуть ниже складки локтевого сгиба. Багряные струйки потекли по запястью, забарабанили по земле.

– Сойдет? – спросил Ковач.

– Да че ты, – кисло улыбнулся Солидол, – че ты, братан!

Он по-дружески пихнул Ковача, и тот, засмеявшись, пихнул его в ответ. Напряжение спало, защебетали птицы, и облака снова поползли над кладбищем.

– Перевязать надо, Сань. Ну, ты цирк в натуре устроил. – Солидол зыркнул на мальчиков. – А вы че до сих пор тут? Валите, ну!