И конечно, после, Акура расплачивается за совершенное дорого, очень дорого. В нем словно не остается ничего — ни души, ни жизни, ни света. У него в сердце — дыра на вылет, ранение размером с солнце. Он не живет. Существует до отупения и бесчувствия. Его просто нет. Словно остался лишь призрак. Но сердце в груди бьется, работает вопреки всему. Когда сам он словно превратился в нечто, слишком далекое от человека и высшего существа иного мира. У него в руке — початая бутылка, все лицо опухшее, измятое, и в глазах золотых— такая тоска, столь сильная, столь плотная, что ее можно пощупать руками, ощутить, как она упирается в подушечки пальцев. Он словно до сих пор прекрасно помнит её глаза. Огромные. Как её тряслись губы, скакали вверх и вниз. Помнит, как Нобару не могла слова сказать, протолкнуть сквозь свою глотку звуки, лишь сгибалась все пополам, ломаясь с хрустом костей и воем. А он стоял, смотрел и чувствовал, как душу его достают. Как грудь словно раскурочивают невидимые руки, раздвигают ребра, хватают воздушное и эфемерное нечто, стискивают и сдавливают. Мир — собака. И сказок не бывает. Особенно с ним. Акура закрывает глаза. Картинки пляшут, танцуют в хаотичном порядке. И странное чувство обхватывает горло. Словно тошнота ползет по гортани, просится наружу, только вот ничего нет, лишь привкус тухлой слюны под языком и во рту.
Но Акура вновь и вновь заливается алкоголем из горла. Это чтобы силы восстановить, собрать себя, склеить, снова завестись и похерить боль и все человеческое на самом дне своей темной души. А хуже всего даже не это. Хуже всего, что никто не может оказать ему и хоть какой-то поддержки. И если бы не это терпкое крепкое вино, он бы давно уже взорвался ураганом, когда даже Юко для него оказалась не вариант.
Он заходил к ней как-то недавно. Терпеливо ждал наверное даже где-то с час, когда та появится в зале, пустившись к своим гостям. Стоял опершись плечом о стену, взглядом недобрым зыркая на других постояльцев этого места. Ведь вот в чем штука — даже когда он просто трахал ее, она никогда не оставалась для него серым пятном. Наверное, даже была единственной женщиной, с которой он мог дружить. И сейчас, когда та другая ушла за черту, потому что он все-таки та еще скотина, когда все дорогое осталось позади него, Юко попрежнему — единственная женщина, которую он уважает. Которой может все рассказать. И вот, она наконец появляется из-за угла.
Акура видит на ней изумительно зеленого цвета платье. И Юко как всегда непозволительно красива в нем. Зеленый. И кажется, мир на мгновение словно перестает ему скалиться. Мужчина вдруг улыбается, едва приподнимая уголки темных губ. Криво, конечно, на свой манер, но все же улыбается. У Нобару такие же яркие зеленые глаза. А у него на шее — камень и лишь воспоминания. Её камень. Блестящая побрякушка. Так подумал он сначала, но все же оставил ее себе и даже стал носить, там, под одеждой из черной ткани, подальше от прочих глаз.
А потом взгляд Юко обращается к нему.
— Здравствуй, — Акура руку поднимает раскрытой ладонью к ней. — Я к тебе.
Но гейша молчит, не реагирует на него, лишь продолжает внимательно рассматривать все так же из далека. И мужчине становится неуютно. Её миндалевидные глаза исследуют всю его фигуру. Акура хмурится — здесь что-то не так. Она смотрит странно и не здоровается. Рядом с Юко мелькает какая-то новенькая гейко, повидимо привязанная на обучение к ней. И в конце концов, женщина лишь просто ему кивает и тут же отворачивается. У Акуры даже почти открывается рот.
Что. Блять. Это. Было?
Ей то он что сделал?!
Он выпрямляется резко, распахивает «дверь» звонко и быстро уходит, прежде чем кто-то что-то вообще осознает. Абсолютно не понимая, что к чему. Да, меж ними лишь устная договоренность. Но его не было здесь уже так много дней. Почти полгода! Гребаных шесть месяцев! Так почему надо улыбаться другим, разговаривать с такими же гостями, а ему даже банального приветствия не сказать. Всего лишь открыть рот и произнести пару букв. Пару букв, мать вашу! Акура тогда и сам не мог понять, что именно его так разозлило. То ли её холодность, то ли то, что его ожидания в энный раз не оправдываются. Король дешевых фантазий и локальных драм. Пора уже привыкнуть, что мир ему не даст ничего, если она сам не потребует, силой не возьмет. Такая уж у него видимо высеченная в граните судьба.
И то пьянящее пойло, плескающееся на самом донышке токкури, все больше становится для него чем-то вроде незаменимого лекарственного средства от этого мира и вечной жизни, без которого его сердце откажет. И Акура вливает в себя сладко-горький напиток глоток за глотком, ведь боль для ёкая не имеет срока годности. Со временем она лишь, как хорошо выдержанное вино, становится все более явственнее, осязаемее. Её словно даже можно прочувствовать, прощупать, почти осязать вибрацию чего-то холодного и едкого, как дым от курительной трубки кисэру. Боль вспарывает грудные клетки отточенными движениями. И для этого ей не требуется металл или железо, острые пики или колья. Ей просто стоит шепнуть в самое ухо о былом и не полученном. И мир окрашивается в рдяной цвет, густой и набухающий, как земля под ногами во время проливного дождя. И Акура все это уже даже очень хорошо знает. Чувствует, ощущая на себе.
Мужчина делает смачный глоток и закрывает свои раскосые глаза. Вино обжигает, давит всполохи воспоминаний. Ненужное, пустое, но настолько осязаемое, что даже страшно. Мысли одолевают, смыкаются плотным кольцом. Его решительный шаг и такой паршивый финал. Акура смеется. Надсадно и глухо.
— Акура…
Тихий голос приходит к нему из темного угла, в одно воскресное, весеннее утро. Она появляется призраком в дверях его дома, откидывая капюшон на плечи. В одежде простой из белой ткани и длинными распущенными черными волосами. Такая же, как он бледная, неживая, то ли банши, то ли привидение. Но все такая же. Неизменно прекрасная и ядовитая Акеми. Акура даже хохочет снова во все горло, запрокидывая голову, острый клинок на нее наставляя. Ну надо же, сама явилась, не побоялась, вот так вот просто пришла к нему.А она почему-то не сопротивляется, даже не язвит и не злословит. Ее длинные юбки волочатся по полу, когда ойран совершает к нему шаг, смотрит вкрадчиво на демона. И он, кажется, знает этот взгляд. Мало чем отличающийся от его собственного. А сквозязий ветер из распахнутых окон бросает волосы ей в лицо, и тонкие волоски застревают в густых ресницах. В светлом платье и с распущенными волосами эта женщина кажется почти что-то чистой, даже невинной, не смотря на то, что она — ведьма, блудница, весталка, колдунья, самая главная зачинщина беды всей его жизни.
— Зачем ты здесь? Кого теперь под меня сунешь?
— Акура, прошу, хватит. Не гони меня, — мужчина смотрит на нее внимательно. У этой гулящей женщины просто обязана быть цель, она бы не пришла так просто, и ему хочется в это верить. — Я не смогу так больше, в этом одиночестве. Убей, если хочешь, но не отвовачивайся и ты от меня. — И такая боль в её глазах и голосе.
Акура вытирает губы рукавом и встает на ноги со своего насиженного кресла, подходит к ней ближе. Ему почти кажется, что она ищет искупления. А он ненавидит, пылает ненавистью и яростью, и все думает о ней, о Нобару. Вспоминая о том, что с ней Акеми едва не сотворила.
— Ведьма, — шипит он зло и ядовито, хватая ее за подбородок. — Я ненавижу тебя. — В его мире нет места предательству, лжи или обману.
— Я любила. Бесконечно любила, и дела все, чтобы добиться его, — Акуре от этих слов давит на грудь, словно знакомую гирю поставили. Она ведь просто хотела все то, что хотеть положено женщине. Они стоят в молчании. Акура еще несколько минут смотрит на Акеми, а потом уходит. Словно принимая эту новую её, молчаливую и несколько странную. Им словно и незачем более обмениваться словами. И так все знают. По глазам друг друга видят, по лицам считывают.
И все следующие дни Акеми так же говорит мало, больше изучает его. Она возвращается на следующий день. И еще через день. Все в той же одежде, возится в его библиотеке, очищая старые книги от слоя пыли. И становится, словно какой-то не такой. Акура даже больше и не наставляет на нее клинок холодного оружия, просто проходит мимо. Бутылки вина мужчина давно перестал считать. Его излюбленным местом становится то самое кресло в центре просторного зала. Оно оказывается настолько глубокое, что когда Акура садится в него опускаясь головой на спинку, то его почти не видно.
