Акура знает, что это неизбежно, но все же сглатывает, когда однажды ее алые губы касаются его рта, все еще испачканного в вине. Вот только эта женщина — шлюха, предлагающая свое тело едва ли не каждому, и лишь одна эта мысль должна вызывать отвращение в нем. Но целовать ее выходит так щемяще. Она теплая и мягкая. Акура удостоверяется в этом, освобождая женское тело от метров ткани, задирая волны её длинных юбок. Акеми встречает его открыто, податливо, принимая в себя мужчину легко и естественно. У нее дрожат пальцы, вздымается и опадает грудь. Акура лишь закрывает глаза, ненавидет себя, свою собственную слабость и этот образ порока, прикинувшейся в его пастели святой добродетелью. Да только понимает — каждому из них нужен сейчас хоть кто-то рядом.
Дни их и далее продолжают полниться все тем же безмолвием и тишиной, лишь тихими звуками передвигаемой мебели да звяканьем пустых графинов токури. Ночи же теперь полнятся глухими толчками друг в друга, становятся мокрыми и влажными от ворованной страсти. Акеми больше ведет себя покорно и послушно в его руках. Лишь дает, не берет и не требует ничего взамен. Стонет тихо, иногда еще превращается в ту самую знакомую хищницу с лукавым блеском в глазах. Акура все обещает себе, что это скоро закончится, что он прогонит ее, возьмет за волосы, намотает их на руку, вышвырнет вон, и она упадет лицом в грязь, как той и положено. Но время идет и ничего не меняется.
========== Половинчатые ==========
Когда Акеми называли бессердечной — она лишь жала на это плечами. Клеймили черствой — она задирала голову. За спиной обзывали сукой — то она едва сдерживала желание обернуться и показать средний палец. Она попрежнему носит много заколок в своей высокой прическе, хотя и в числе девиц принадлежащих дому ойран её уже давно нет. Но её все так же осуждают. Все это пернатое стадо якобы «людей». Бывшие подруги, вчерашние знакомые, совсем чужие лица. И Акеми таких всегда слала и шлет матом, абсолютно точно считая, что в этом поступает даже более чем правильно. Женщина подкручивает черные пряди стоят перед зеркалом, поправляет алое платье, глядит выразительно чернеными глазами на выбеленном лице. Она хлесткая, лишенная тепла и жизни, того самого света, вышколенного из нее все тем же обществом. Акеми пытается приподнять кончики губ, растянуть линию рта, но на лице будто белая маска из камня. Но в глазах её порой еще вспыхивает, тот самый отблеск былой мечты.
Ведь на самом деле, все — фикция, бетонный фасад её хрустального мира. Акеми — не тварь. Ей просто слишком много и часто было больно. И уход от нее Томоэ, был как последний гвоздь в крышку гроба. Ее броня теперь вся в ржавчине и дырах, ее душа полая и пустая. Она не умеет улыбаться, выкрашивает ногти пошло-алым, живет свой век с лицом девицы и душой старухи. И все так же приветствует случайных встречных, время от времени, своим нахальным взглядом. Смеется иногда громко и неподобающе. Ей херово. Так пусть будет так, и от других она себя не станет прятать. Она никакая. Слишком много теряла. Юность, выбор своей жизни, единственного любимого. От того и обросла цинизмом, да желчью. Она не сильная. Она слабая. И конечно еще помнит его пальцы на ее скулах, на подбородке. Эти легкие жесты, ту простую ласку. Помнит все слова, сказанные друг другу, помнит, как она перебирала тонкими пальцами его длинные пепельные волосы, помнит, как отшивала других девиц, когда он приходил к ним в заведение, помнит его улыбку, помнит свою отчаянную веру, что с этим мужчиной обязательно найдет свое женское счастье. И его первый поцелуй, его дыхание, щекочущее ей шею, помнит, как их пальцы сплетались воедино, тепло его тела, и то, каким ненасытным он был, и как приходил к ней часто. Помнить больно. Но воспоминания клубятся в ее голове так ярко, так тесно, так плотно. А потом он просто исчез из ее жизни раз и навсегда, словно забрав с собой все, что было. Она конечно пережила это, но не переболела, лишь наполнилась до краев воспоминаниями о нем, закрыла их крышкой, вышвырнула себя в море жизни, давилась, ненавидела, презирала себя и все же решилась. Ведь и дальше так, она бы просто пропала одна.
Акеми почти была готова опуститься в глазах Акуры в тот вечер, просить, умолять хоть его не оставлять ее в этом одиночестве отворачиваясь. Ведь она словно дошла уже до края, исчерпала все свои силы. И он тогда даже на удивление её молчаливо принял, а у нее слезы соленые текли по щекам. Она конечно старалась быть ему хоть чем-то полезной, но получалось откровенно плохо. То чашки из рук падали разбиваясь, то книги на пол страницами вниз. Акура смотрел на нее тогда многозначительно, говоря, что это от тоски. Да, Акеми согласна. Это от тоски. Но разве по другому хоть кто-то из них сможет? Она рыдала после ночами в подушку еще долго. Она выла и скулила. Память — это ведь трамплин к прошлому. И под конец Акеми почти сдохла, наверное в чем-то даже больше, чем Акура. Акеми и сама не слишком поняла, как однажды вместо очередного тихого разговора, просто взяла и поцеловала его. Просто прижалась губами к его упрямому рту, в поиске хоть какого-то тепла и покоя. К такому незнакомому, такому сухому рту. Чувствуя, как фигура его напряглась. Ей даже казалось тогда, на малую долю, что он будто боролся с самим собой, что почти рушил внутри установку, которую дал сам себе, тот залог — не подпускать её близко. Может, ей просто казалось. Но мир её лишь оберткой похож на сказку, начинка же его полна огня и ада. Однако, Акура все же ответил ей. Вздрогнул, приоткрыв губы и ответил, положив свои жаркие ладони ей на плечи, привлекая к себе ближе. Целуя её с такой дикой нуждой и потребностью.
И даже сейчас, спустя почти десяток лет, на Акеми порой все с той же силой вновь и вновь накатывает злость и обида. Ведь разве это она разлучница? Разлучница та белокурая, человеческая девка, пусть она об этом и не знает или не признает. Сколько бы раз Акеми Нобару не видела, у той всегда были волосы распущенны, пушистыми прядями спадали по плечам и румяным щекам, босые ноги, нахальная манера общения, и простота в движениях и взгляде. Да, она конечно не такая как Акеми. Тонкости ей не доставало, хрупкости, изящества, мыслей мудрых в голове, манерности. Упрямая, упертая, такая невыносимая порой. Но Нобару была проще ее, живее, открытее миру. И сошлись они с Томоэ наверное потому, что она оказалась просто по человечески более хрупкой в его глазах и руках, не такой сильной, как всегда старалась быть Акеми. Нобару оказалась той, которую ему захотелось по мужски закрыть собой от чужих глаз и всего мира. Акеми же слабости свои показывать никогда не умела и даже боялась. А Нобару была живой и теплой юной женщиной, которая была искренней, которая смешила и заставляла улыбаться. Да, он влюбился, потому что нашлась рядом с ним такая, не унывающая, рассказывая истории из прошлой жизни, истории, которые она помнит, сидящая рядом с ним до позднего часа. Она веселила его, и часто его глубокий тихий смех разрезал ночь. Наверное Нобару и сама того не зная, просто оказалась проворнее в этом вопросе. А Акеми только и оставалось либо отпустить и тихо мучиться, либо попытаться добиться своего. И Акеми решилась на второе. Добиться. Добиться его вновь и вернуть. Урвать свое. Она ведь заслужила эту крупицу счастья? Да вот только как-то глупо промахнулась.
— Не жди его.
Голос Акуры-оу из-за спины растревожил однажды её мысли, покой и одиночество. Акеми поворачивается, натягивая шерстяное хаори себе на плечи, сгребая его пальцами, хмурит тонкие брови.
— Что, прости?
Акеми старается отвечать спокойно. Акура ведь не грубит ей и не хамит, даже принял её в свой дом, позволил жить рядом, интонация у него уверенная, но на удивление доброжелательная.
— Не жди Томоэ. Он тебя не простит.
— Да что ты… — возмущение рождается в её глотке, рвется наружу.
— Акеми, — ее имя из его звучит как-то странно, — я хочу, как лучше. Я просто вижу, как ты мучаешься. Отпусти его. Они заслуживают спокойной жизни.
Акеми отворачивается. Смотрит в окно молча, на то, как уходящий луч солнца прорезает небо, окрашивая его в алые цвета.
