Неизбывною жизнью болею,
Тщетно в мире взыскуя надежду,
Но к руинам пичужною трелью
Ты зовешь меня, Знаемый прежде.
Мы в подвалах резвились, искали
Пропитанье: кузнечиков, змей,
И было такое незнанье знанья
Сильней и смелей…
Зрачки как горчичные семена.
Нам давали призрачные имена:
«Марлен Дитрих», «Полосатый убийца»,
«Райский котик», «Плюшка», «Рыжий»,
«Серый», «Кеша», «Пряник»,
«Утешение блох», «Внезапный»,
«Змеелов преискусный Вакхишка»,
И «Прекраснохватающий мышку».
Мы порхали порфирно, острые когти впуская
В плоть рубиностеклянную мышей,
Лягушек и змей веероюрких.
Раз иной добывали кузнечиков,
Горных цикад – перламутровоглазых певуний,
А бывало, и птах быстрокрылых
В трепете низвергали в траву.
Люди в уединенной горной пустыне,
Отшельники калив бессмертных,
Мальчики-созерцатели из песка
Нам давали
Дар морской лозы, пленительно соленой,
Хотя вовсе безвкусной,
Плод пучины блистающей моря:
Октоподов, супьезок бросая,
Требуху морских дивных животных.
И вот мы, радостный клич издавая,
Заглушающий Патроклоахилловы кличи,
Наподобие дудочек иерихонских,
Бросались к исполненной миске.
Наша жизнь была мигом пред Богом,
Но Господь изменил нас, как камни, объяв:
Манна нежная пала, как египетской земли
Оранжевый прах. Бог нас в хлеб превратил,
Нежно-мягкий, будто бы пир уготовив ума.
Мы воскресли с мертвым умом,
Глубоколиким, прекрасноуханным:
Строй котов, строй мужей совершенных,
Мужей непорочных, жрецов.
– Но как было то? – Сумею ль поведать, Панкаллий?
Лучше же Каллистом я нареку тебя,
В речи искусный, прекрасный.
Десять лет ты скрывал нашу тайну.
И вот, на пороге отшествия в небо
Ты расскажи ее всем нам в ночи́ ,
Что луною объята, виннолунным сияньем.
– Слушай же, бедный, зовомый теперь Елисеем.
«Зябликом» кличут тебя, «Бутузо́м»
И «Фантомноумершим»,
Я, Панкаллий, уже окрыленный и когти
Выпустивший божественного желанья:
Мышь небесную дивной мысли о Боге
Ловким прыжком расставания с плотью
Исхитить готовый
Из житниц священных учений.
О, тучна эта мышь!
И я утучнюсь крылатой и легкой Любовью!
Вот, начинаю песнь надмирных мелодий:
«Горы охвачены тишиною: горный сумра́к
Стал их ветром, аврою мглистой,
Томящей и пробуждающей цветы,
Дабы златоуханными голосами
Возвеличили над пустынею моря
Любовнопленительный Логос.
Видели мы, как спустился к нам тот,
Кто «Скалой» наречен и полон
Бескровножреческих гимнов, крылатый,
Старец с Нектарной Планеты – Христа,
Тень Тысячесолнечного Отца.
Вот, явилась тень его, тихая тень,
Ласково к земле припадая,
Скала смотрела на нас
Очами божественного Леопарда.
О, старец, в очах сокрывающий бездну.
Как скала, источал он мирру любви,
Липкую, как мед поцелуев Льва.
Льва от колена Давида-царя,
Льва, распятого и воскресшего
Из пещеры тенистой Гефсимании…
О, шумело море под нами,
Вспыхивали падающими звезда́ми
Сумрачные горы… Он звал нас
На нашем языке… – Мяу-мяу…»
Я, толкователь жалкий, произрекаю:
«“МЯУ” – “М<ой> Я<хве> У<врат души>”»…
О, божественными улыбками просияли
Наши кошачьи уста и, о чудо,
Мы встали на задние лапы,
Все, как один, в ряд, как сыны пышнопоножных Ахейцев,
Так пожелал Бог, мы лики обрели человечьи
И обступили его, увенчанного простым Трисветлым Птеротом,
Иноки, чины ангелов новые…
И обнял он нас: «Дети мои…»
А море билось крылами голубя,
Искрилось под ветром наших восторгов…
Стали восторги объятьями тайных ущелий.
Гимн мы воспели новый и чистый
Сияющему Саваофу, Льву Саваофа
И Голубю Саваофа, милого Отца:
«Воспойте, горы! Винная гроздь солнца,
Источись в кубок ущелий, утоли
Нашей Любви страстное биенье!
Мы сошлись с отцом для таинственных
Жертв Тебе, бескровных, благоуханных.
Бескровный жрец воздел руки над чашей,
И умы наши стали чашей бескровной.
И запели небесных чинов сладкие безличья:
«Боже, Боже, Ты безбрежен.
Сыноотцова Любовь, Ты безбрежнонежен.
Отцесыновний Эрос, верен любимым своим.
Отцесынодухожеланен, безликий.
Благоуханноотцесынодухонепостижимопрекраснопленительнотиховысок.»
Ныне прошло уже сто тысяч лет с того мига.
На Планете Сладчайшей мы все.
Только ты, Елисей, задержался.
И все не обретаешь узорчатого хитона.
Десять лет я молчал, и еще десять тысяч лет…
Но вот, усладил вас беседою сладкой.
Я, Панкаллий, певец Сияющей Ночи.»
Для ума, цветущего…
