Куда же летят мотыльки Фотиса? Прильнувший к кубку, мотылек упал. И в ночи трепет крыл сокрыла роща. Есть несколько знаменитых строк о бабочках. Набоковское эффектное «мы – гусеницы ангелов» только перелицовывает то, что деловито констатировал Данте: Вы не замечали, что мы гусеницы, Рожденные для того, чтобы сделаться ангельской бабочкой, Которая летит к ничем не заслоненному огню справедливости? Огонь справедливости тут – Божие присутствие, Его любовь, – и человеческая душа изменяется для того, чтобы осуществиться и, вырвавшись из мира иллюзий, мира неподлинного, устремляется как мотылек в огненный маршрут, где все ненастоящее, не являющееся нами, сгорает в пламени подлинного бытия. Собственно, это маршрут прочь от посредственности, от внешнего мира тиражей, клише и копий, в котором живет современный «средний» человек – к бесконечным пространствам собственной души. Человеческое сердце создано вне ограничений, создано безмерным и поэтому ничем меньшим не может довольствоваться. Но для этого нужно мужество – устремиться к огню Реальности. О том же строки Гете: Миг – и вот, до света жадный, Ты сгораешь, мотылек! Если ж зов: «умри и стань!» Спит в душе смиренной, Ты лишь горестный пришлец В сумрачной Вселенной. «Стать», стать самим собой можно только в этом огне. И вот на фоне современных кинозвезд, фэшн-акций, глянца, автогонок, медиа-войн – этой сверкающей, но по Гете «сумрачной вселенной», возникает странная фигура поэта, произносящего нелепые горестные фразы о том, что прильнувший к кубку мотылек упал, – тоскующего и мечтающего о «поцелуе Бога». Нелепы эти фразы как раз тем, что это не очередная политкорректная литературная продукция, свойственная западному и восточному литературным процессам, а варварская констатация своей собственной правды. Потому что на языке Фотиса «кубок» – это чаша Евхаристии, солнце Бытия, Сам Бог, Огонь, в который летит человеческая душа. И мотылек Фотис, прильнув к божественному Огню, сгорает не чтобы исчезнуть, а чтобы стать. Конечно, с собой истинным встретится страшно, тем более с непостижимой глубиной, живущей в твоем сердце. На этом пути ждет «огненная смерть», к которой в дионисийском (вакхическом) и евхаристическом порыве устремлен мотылек Фотиса, символ души. Поэтому… не стоит торопиться – нам привычней умирать в дорожных авариях или от канцерогенных продуктов, от мыслей зависти, от ожирения, в радости от того, что обошли конкурента, от перебора алкоголя, смога, секса, от кока-колы. Нам привычней умирать предписанной нам смертью. Заемной смертью, выкроенной по лекалам нынешней цивилизации. Ясно, что кроили ее вовсе не мы, как и собственную «сумрачную жизнь». Что ж, все же это не так нелепо и непонятно, как какая-то огненная смерть… Газели, летучие мыши, львы, змеи, бабочки, коты Фотиса – кортеж Орфея, растерзанного вакханками, голова которого и после смерти слагала стихи и пророчествовала. Сердце Шопена продолжает звучать, замурованное в колонну Варшавского костела. Вероятно, трещина мира проходит не только по сердцу, но и по всему телу поэта, которое расчленяется, как Озирис, разрывается на части, упав на турецкой или какой другой дороге. И делается это для того, чтобы в огненном становлении, воссоединившись заново, соединить собой весь остальной мир, разорвавший тебя на части, как свое собственное тело, и сделать это уже на том уровне, который недоступен распаду. «На берегу Ты снасти сушишь, Боже…» На берегу Ты снасти сушишь, Боже, А я плыву в блистаньи гальки белой — С потоком холодящим мрачных дней. Все уловить меня пытаются, но тщетно. Увидев небо, я умру в Твоих руках, Как рыбка мелкая в песке морского брега. «Почему я так нечист? Скажи, не скрой…» Почему я так нечист? Скажи, не скрой! Лунный взгляд в жемчуга спрятал Свой, Падала роса на отроги, мотылек устал. Коснись его перстом, подобным утру, Роса почернела от черноты его крыльев. Высуши влагу… Хотя бы один полет! Душа нечиста, но трепещут крылья, Тоскующие по бесплотной ладони Саваофа, Спасителя мотыльков. «Плоть рвет душу мою…» Плоть рвет душу мою У цветущего Парадиза. И осыпаются розовые лепестки В надрывном пении саза. Отвернись, не смотри, Возлюбленный, Как хрустят кости робких струн, Рвущихся от неравной любви. «Не думайте, что умерла любовь…» Не думайте, что умерла любовь! Через три дня она восстанет: Мой череп жалкий лирой станет, И заблистает молний вновь Сияние в пустых глазницах. Улыбка Бога отразится В глазничных струнах, и весна Ворвется в панцирь черепахи, Где чистота начертит знаки Перстами горними Христа. «Я уже не тот, Господь…» Я уже не тот, Господь! Не впорхнет мотыльком в сердце эрос… Не качнется волною в груди огонь, Пылающий на цветах бессмертия… Я уже близок смерти! Я истлел от греховных бурь! Но любовь все гнездится в развалинах Так явственно, что смерть не страшна: Так орхидеи вцепились В умирающий камень руин. «Пой сладко, Давид, когда горько Саулу…» Пой сладко, Давид, когда горько Саулу! Я подарю тебе златотканные одежды, Нардом оботру мокрый от солнца лик, Виссоном соберу пот. Как горько Саулу! Он к нежности песен привык! Ты сильнее меня, Давид. Чернь не зря вопит, Что ты победитель. Тихая обитель Тебя со мною ждет. Когда друг о Боге поет, А первосвященник В Скинии – «Аллилуйя», Копье метну я, И оно поцелуем Уста пробьет. «Как тяжелы последние слова……» Как тяжелы последние слова… Я думал, что́ скажу перед концом, Когда тоска предсмертная Найдет меня и схватит, Или, как молния, похитит миг Невозвратности. Скажу: «хочу я быть Твоею пери, Боже», Нет, «без надежд любил Тебя всегда», Иль, «недостоин я, но Ты жалеешь Таких, как я, Владыка». А быть может, «Сведи меня в пустыни Ада, Боже, За ручку, как ребенка, я боюсь». Молчанье ужаса сплетется с мигом страсти Тончайшей самой, и жестокой, и всесильной, Пьянящей и беспомощной – к Тебе. |
