Будто лентою шелка
Робко ветер играет
Прядью твои волос.
Жаль, что она и про это не знает.
Уже успела уйти, наорать на Грегори и наверное уже прыгала вокруг Джины, а я все стоял и смотрел на книгу в руках.
Так плохо мне уже давно не было.
========== Глава 5. Безвыходная ситуация ==========
Сегодняшний день не из тех, после которого можно, радостно улыбнувшись, заполнить ежедневник галками напротив списка дел и выпить бокальчик мерло. Нет. Совсем нет.
Почти выбежав из ателье, я пыталась впихнуть руку в рукав пальто, но потерпела полный крах. Так и стояла как шизофреничка, потерявшись во времени и пространстве.
Все не так. Чертова Ванесса все сделала через жопу: лучше бы в аварии ей оторвало голову, а не руку, тогда бы точно нигде больше не пересеклись. Что она хотела сшить из ужасной шерстяной ткани в апельсиновую клетку? Костюм? Серьезно? Такая расцветка подойдет разве что для юбки старой девы. Захотелось набрать ей и орать в трубку, пока я не охрипну, а она не оглохнет. Отвратительно. Отвратительно. Отвратительно.
Я так надеялась на Сильвестра. Надеялась, что Сильвестр нацепит очки с настолько сильными диоптриями, что стекло искажает глаза, подожмет губы и, потерев ткань между пальцами и так, и сяк, скажет: «Ада, ну что вы, это прекрасная фактура, вам просто не пришел в голову один вариант…»
Но Сильвестр, человек всю свою жизнь посвятивший мужскому костюму, разбил мои мечты быстрее, чем я успела сделать глоток предложенного чая.
— Какой кошмар.
Он сказал это так искренне и растерянно, что я тут же начала оправдываться, не справившись со стыдом:
— Она уже согласована, я не знаю каким образом Ванесса смогла всех на нее уговорить, но теперь режиссер уперся, что нужна именно эта расцветка. Художник-постановщик тоже бьется в истерике — она совершенно не подходит под цвет стен. Она вообще на под чего не подходит, когда увидела наброски, мне вообще подурнело…
Сильвестр, завороженный уродством, лишь рассеянно кивал, слушая мои излияния, которые быстро сошли на нет.
— А о чем фильм? О рабочем из доков?
Я откинулась на спинку честерфилда и начала тереть глаза с такой силой, что тушь просто не могла не размазаться. Под веками пошли насыщенные алые круги.
Господи, ну почему я должна позориться, а не тупица Ванесса? В титрах ведь будет стоять мое имя. И какая-нибудь сволочь обязательно скажет, что у Ады Бреннан поехала голова, если главный герой из высшего общества ходит как… Да я не знаю даже, как кто. Кто носит такую жирную оранжевую клетку? Парни из Эссекса?
— О женатом мужчине, который пытается закрутить роман с богатой наследницей… — силы резко кончились, и я тупо уставилась на Сильвестра, усиленно делавшего вид, что внимательно меня слушает.
— О мужчинах и любовницах, понятно, — он снова посмотрел на отрез ткани, который лежал между нами воплотившимся в реальность разочарованием, — Ада, боюсь, я не смогу вам помочь, — Сильвестр снял очки и аккуратно сложил дужки, не поднимая глаз. Он из той вымирающей породы мужчин, что считают, будто должны спасать дам из беды. Но в этот раз даму, похоже, все же сожрет дракон. — Но подумайте, как должен выглядеть мужчина в костюме из этой ткани, чтобы вы в него влюбились? Ведь костюм делает мужчину, а не наоборот.
Мне так захотелось расхохотаться. Как? Он должен выглядеть как Марк, этого вполне достаточно. Вполне достаточно для того, чтобы влюбиться до одури.
Толпа проходящих мимо японцев заставила меня очнуться и наконец-то надеть пальто до конца. Я так дернула рукав на себя, что даже сквозь уличный шум раздался треск ткани. Замечательно.
Японцы как полоумные фотографировали здание напротив. Понятия не имею, что в нем примечательного. Темно-коричневое чудовище с ротондой. От такого оттенка хочется лечь и умереть от тоски прямо на мостовой — настолько давящий цвет — его не оживляют даже дорические колонны. Хотя, я уверена, японцам нравится. Они, наверное, и от Ноттинг Хилла в восторге, потому как лишены ужаса осознания сколько стоит дом с потрепанной вишней у входа, удивительно художественно опадающей бледно-розовыми лепестками. А уж окна без утепления при отсутствии центрального отопления просто сказка, главное убедить себя, что температура плюс семнадцать комфортна для жизни, а бронхит — симптом аристократизма.
Хорошо быть туристом. Все вызывает восхищение: витрины, даблдекеры с рекламой убийственно веселой радио-трескотни Романа Кэмпа из «Столичного завтрака», вкрапления традиционно-красного на окнах, щиты с переливающимся логотипом Louis Vuitton, уютные тротуары с телефонными будками, миллион черных кэбов. И англичане. Конечно. Жаль, я так за всю жизнь и не поняла, что же значит быть англичанкой. Когда слышу: «ох, это так по-английски» — у меня темнеет от злости в глазах. Как это, черт подери, жить по-английски? Умом понимаю, что подразумеваются загадочное «вести себя достойно», но это-то что такое? Плевать на всех и делать, как считаешь нужным? Нет. Делать, как тебе говорят? Тоже нет. Что такое достоинство? Сохранять лицо, невзирая ни на что? Ну, тогда я точно не англичанка. Очень часто с трудом сдерживаюсь, чтобы не начать избивать людей своей неподъемной дамской сумкой. Кажется, специально купила баул, чтобы в куче салфеток, губных помад, зарядки от телефона и запасных колготок случайно затесалась пара булыжников, которые однажды станут весомым аргументом в споре.
Быть сдержанной, почти бесстрастной, прямо как моя мать. Когда кричала ей в лицо, что мне плохо, что больше не могу так жить, что день ото дня умираю, умираю и никак не умру, она лишь подымала в удивлении брови и говорила, что надо терпеть. Надо терпеть отца, его пьянство, ее бесконечное нытье и оскорбления. Господи, мне уже столько лет, а я так и не понимаю, как можно терпеть людей, втаптывающих тебя в грязь. Откуда взять столько смирения и как все это хотя бы забыть, потому что простить я не могу, да и, наверное, не хочу. Действительно, нет у меня достоинства. Ни капли. Немного ума, немного живости характера, немного сарказма — вот, собственно, и все. А проклятого достоинства нет, иначе я бы не согласилась поужинать с Чарли, после того, как он дал мне пощечину.
Надо завести дворецкого, какого-нибудь Стивенса, чтобы он с лицом, не выдающим ни одного движения души, отнес на серебряном подносе Чарли записку с чисто не английским пожеланием — «Пошел ты в жопу, дорогой, и приятной прогулки по Йоркширским холмам!»
***
— Прости, я погорячился тогда, но ты же меня сама провоцировала, Ада.
Я уже пожалела пятнадцать раз, что согласилась на ужин. Господи, да даже паста не лезла в горло, хотя люблю ее больше всего на свете. Отложила вилку с ложкой, подняв глаза на Чарли. Он улыбался так примирительно и мягко, словно я была пациенткой психиатрической больницы, которая разнервничалась из-за ссоры с выдуманным другом. Ничего, милая, сейчас мы дадим тебе таблеточку и все пройдет. Ах, если бы.
На самом деле мне больше всего на свете хотелось очутиться в огромном пузыре, как в фотосессии Сокольски для Harper’s Bazaar. Разодетая в пух и прах мадам совершает удивительное путешествие по Парижу в огромной сфере. Особенно мне запомнилась фотография, где эта самая мадам элегантно прилегла, рассматривая поднесенную к сфере птицу в клетке. Вот с удовольствием так рассматривала бы сейчас Чарли — через толстое-толстое стекло, лишь бы не соприкасаться с ним ни эмоционально, ни физически, потому что — неожиданное открытие — это высасывает из меня все жизненные силы.
— О, ты не будешь есть? — Он кивком указал на почти нетронутую порцию. — Ну, правильно. С этого только поправляешься. — От такой наглости я потеряла дар речи, просто смотрела на него и растерянно моргала. Я вешу сто девятнадцать фунтов, у меня ключицы выпирают, как у чертовой Киры Найтли, которую теперь не могу до зубовного скрежета. Поправлюсь? Серьезно? Чарли, впрочем, не обратил внимание на мой шок, и продолжал как ни в чем не бывало, — Ты знаешь, я, конечно, был неправ… Нора… Но, понимаешь, наша с тобой семейная жизнь нуждается во встряске, ты относишься ко мне пренебрежительно и…
