Больше я его не слушала; не могла сосредоточиться на всех этих едва уловимых оскорблениях, вместо этого просто закрыла глаза и вспомнила Чарльза таким, каким он был очень давно. Антрацитовая радужка, при светлых сумерках поглощающая зрачок, и улыбка, совсем другая: она лишь трогала губы, создавая ощущение порывистости всей фигуры, будто еще миг, и рванется, расталкивая плечами прохожих.
Он был тогда… Наверное, это называется пленительный. Смотрела на Чарли, и молния прошивала позвоночник, превращая меня в тряпичную куклу без сердца, потому что оно уже давно валялось на мостовой у мысков его зеркально начищенных ботинок. Тогда он еще не стал Чарльзом, а был Чарли, молодым и веселым мужчиной, которой как-то раз на свидание принес целую упаковку торнтовских ирисок и пиммса, перелитого в бутылку.
Я его не любила, но была влюблена, абсолютно точно, удивительное, затапливающее чувство, будто грудная клетка обратилась воздушным шаром, и ты вот-вот взлетишь. С Марком все было иначе — он был озлобленным, отталкивающим сукиным сыном, к которому невозможно было даже притронуться лишний раз — вытягивался гудящей от напряжения струной, и не поймешь, нужна ты ему или просто терпит рядом. А Чарли все больше напоминал пластилин… Это так подкупило и надломило, что у меня не осталось сил терпеть Марка, который с возрастом все больше походил на римского легионера — фактурный профиль и зеленый холод в глазах. Такими их наверное хоронили — мертв, но не сломлен. А Чарли, что чертов Кэмпден Таун — весь яркий, хлесткий с горящими глазами. Это он мне после рассказал, что если съесть вон те таблетки, а потом запить их пивом, то начинаешь видеть ауры и в голове так легко-легко, будто очутился в раю. А еще у него был такой удивительный пиджак, в котором подкладка настолько не сочеталась с тканью верха, что ничего более стильного я на тот момент и представить не могла — будто сшили по наброскам МакКуина.
Меня будто ледяной водой окатили — вдруг представила костюм из этой убогой ткани, весь сразу от фильца до брючной тесьмы. И резко так устала, что едва хватило сил открыть глаза.
А Чарли все говорил он говорил о том, что не так во мне. Естественно. Дело всегда во мне. Это я грубая ершистая дрянь, от которой не дождешься сочувствия.
Неужели, действительно влюбилась в костюм? Неужели, Сильвестр прав, и чувства были лишь иллюзией, внушенной по случаю купленным пиджаком? Придумала себе нечто аморфно розовое, решив, что у Чарли есть и оригинальность, и чувство стиля, и смелость, а потом сама в свою выдумку так поверила, что разочаровываться уже не хватило смелости.
Он все говорил и говорил, и ел свою чертову рыбу, а я мечтала, чтобы кость встала ему поперек горла, и он наконец заткнулся. Долго мне еще расплачиваться за то, что решила, будто легионер умер, оттолкнув меня окончательно? Единственное, что тогда хотела — участия в чьей-то жизни, сколь убого это участия ни было бы. Десять лет? Двадцать лет мне еще играть в театре брака и слушать бесконечные упреки в сухости? Будто я чертов сгоревший тост, который испортил великолепному мужчине английский завтрак.
— Развод, Чарли, я хочу развод.
========== Глава VI. Большая пустота ==========
Напряжение давило на солнечное сплетение, а боль застряла в межреберье — ни вздохнуть, ни выдохнуть. Я уже не знал, куда деваться, чем занять руки, чтобы хоть на пару часов ослабить пружину внутри. Что-то чувствовал, но стоило лишь попробовать подобрать слово, почувствовать его на языке — как тут же становилось не тем, неправильным, глупым и тусклым. Напряжение — единственное, что придумал за годы жизни этой сраной пружины. Часто она заставляла метаться и творить невнятную, непонятную даже мне дичь. И жалеть, жалеть, жалеть то ли себя, то ли тех, кто в этой дичи участвовал. Ту же Джилл. Бесила так сильно, что хотелось сломать ей руки, и именно от этого становилось ее жаль. Хотя постоянно в голове жила мысль, что она знает, что со мной происходит, и специально усугубляет, будто хочет, чтобы окончательно слетел с катушек. Не знаю, как такое может быть, и зачем она в самый неподходящий момент начинает многочасовой штурм любого моего мнения. Так и сейчас. Я сказал… Да не помню уже даже что — может рассказал сон, в котором выплевывал зубы в ладонь и смотрел, как хлеставшая изо рта кровь заливает пол. Или что вот-вот уеду в Эдинбург на съемки. Или что если уж решила худеть, то не стоит жрать пончики. На самом деле, я уже не мог дождаться, когда же, когда же начнутся съемки, чтобы я мог избавить себя от ее присутсвия.
— Ты делаешь только то, что ты хочешь делать!
Какие ебаные шотландские гадания на козлиных костях она практикует, чтобы вот так легко находить поводы для препирательства? У меня не было сил встать с дивана, чтобы выйти из комнаты, и вместе с этим чувствовал, как крепнет внутри решимость дать ей по лицу.
Где-то я уже слышал это, совсем недавно — мое «я» затмевает все вокруг, только почему-то ни одна тупая сука не поняла — никакого «я» у меня нет. Иногда с трудом понимаю, где я, а где очередной герой очередного фильма, наверное потому и стал актером, а не слесарем, как пророчил отчим: «Сам-то ты, Марк, та еще ублюдина, но хоть руки из нужного места» — жалкая попытка найти собственную суть. Интересно, я правда эгоист и мудак, или та же Джилл хочет, чтобы я чувствовал себя так?
— А ты, блядь, нет. Ты не такая.
— А речь не обо мне! Речь о тебе и твоем поведении! Да посмотри ты на меня! — схватила меня за руку, чтобы развернуть к себе, и тут пружина выстрелила со свистом, отозвавшемся в голове.
— Не смей меня трогать, еб твою!
Резко сел, перехватывая ее руку и сжимая запястье изо всех сил. Сука. Мерзкая, отвратительная сука. Ненавижу, когда трогают, когда влажное тепло разливается по коже, наползая ремнем на шею — хочется сразу же вздернуться, лишь бы больше никогда ничего не чувствовать.
— Отпусти! — Джилл завизжала, изо всех сил дергая руку на себя. Чувствовал, как кожа под пальцами натягивается. Захотелось отпустить именно в тот момент, когда особенно отчаянно тянула назад, упираясь ногами в сминающийся ковер. Разжать пальцы, и пусть летит, пусть трахнется головой от угол тумбочки и не будет больше существовать. Кажется, оскалился. Нет, конечно, нет. Я так не сделаю. Зачем, зачем все это?! Жалкие трепыхания, невразумительные отношения. В какой-то момент, наконец, разжал захват и, чтобы удержать равновесие, Джилл сделала два судорожных шага назад, открывая и закрывая рот. Ебанная золотая рыбка.
Ничего нет внутри кроме убийственной силы отвращения, почти омерзения: смотрел на нее, и напряжение все росло и росло, становясь нестерпимым, у меня словно все внутренности в узел завязались и от ярости разорвались на лоскуты, еще минута, и кровь польется из глаз, как во сне.
Я встал и почти побежал в прихожую. Только бы не видеть ее, только бы не видеть эти плаксиво перекошенные губы и распахнутые испуганные глаза, из которых вот-вот потекут слезы. Как моя чертова мать, которая давила, пока ты не начинал выть и орать, и тогда она смотрела на тебя с брезгливостью и черной, только ей понятной радостью, выговаривая сквозь зубы: «Псих вырос!» Я вырос психом сам по себе, конечно, никто ведь не старался, чтобы стал именно таким, больным и неугодным.
— Марк, ну куда ты собрался в час ночи! Марк! — Джилл размазывала сопли по лицу, стоило на это взглянуть, как к горлу подступила тошнота, а пальцы перестали гнуться от злости, из-за этого все никак не мог найти куртку на вешалке, разгребая тысячу одинаковых пальто. Стоит только пустить бабу в свою жизнь так все — прощайся с ней, она займет все, приткнется в каждый угол и разбросает там свои херовы вещи, ясно говоря — «теперь ты мой». Начал скидывать пальто на пол, хотелось пнуть их, представляя, что внутри Джилл, и получить от этого просто фантастическое, колоссальное удовольствие. — Марк, зачем ты так себя ведешь, ты что хочешь, чтобы я умерла?
О, это был ее любимый вопрос. Риторический вопрос, после которого мне надо по привычке поджать хвост и ползти в сторону кухни, напиваться в попытке хоть как-то совладать с собой и потом орать что-то бессвязное, пока она красиво страдает, заламывая руки и себе и мне своими рыданиями. Но в башке перещелкнуло, я даже услышал этот звук — как от выключателя — и наступила темнота.
