– Истину? О чём ты? Где ты в моих текстах истину-то увидел? Анекдот!

– Любой текст подталкивает к размышлениям, даёт отправную точку. А кто ты такой, чтобы давать эту точку? Без тебя разберутся! Вернее, они и разбираться не должны. Должны жить, и всё.

– А кто ты такой, – писака смотрит спокойно, – чтобы решать, как должны поступать ОНИ.

– Ты прав. Поэтому-то я и молчу. Поэтому не навязываю никому принятое мной решение, не пишу трактатов, не насаждаю свои мысли в чужие головы.

– А вместо этого тихо истребляешь писателей…

– Что поделать, если вы пудрите мозги.

– Тебе, погляжу, запудрили капитально…

– Ну, вот ты, например, – говорю я сквозь зубы, не в силах подавить злобу, – ты хоть сам был уверен в том, о чём пишешь?

– Разумеется! – самодовольная ухмылка.

– Чушь! – перехожу на крик. – Ты просто изливал нытьё, взывал к сопереживанию, хотел привлечь к себе внимание! Всё, что ты делал – позволял взглянуть на жизнь глазами нытика и неудачника – заставлял читателя на время превратиться в себя, а к чему ему такой опыт? Думаешь, сделало бы это кого-нибудь лучше? Да чёрт с ним, с «лучше»! Сделало бы счастливее?

Писака отводит взгляд и картинно супится:

– Вот видишь, я сейчас мысль не могу сформулировать, чтобы ответить, а ты меня прям того – семнадцать раз… Ты только скажи, допустим, истребишь всех пишущих – потом за высказывающихся вслух примешься? Они ведь также мыслями делятся, насаждают и прививают, как ты сам говоришь?

– Может быть. Если Он мне укажет.

– Ах да, забыл, тобой ведь Господь управляет… Анекдот! Но тихо… тихо… ты слышишь? – писака становится серьёзным и, приложив к уху ладонь, к чему-то прислушивается.

Я тоже пытаюсь прислушаться, но это оказывается сложной задачей – как только я начинаю концентрироваться на посторонних звуках, «плывет» картинка восприятия. Наконец я слышу жужжание вдалеке. Так может жужжать майский жук, например.

Писака замирает, а мне хочется услышать объяснение происходящему:

– Что это?

Вместо ответа он цыкает и закатывает глаза.

Жужжание усиливается и приближается. И вот в окно (только сейчас я осознаю, что мы стоим в пустой комнате у распахнутого окна) влетает насекомое. Оно похоже на стрекозу, только её тело изогнуто запятой так, что хвост торчит впереди головки.

– Что это за тварь?!

– Замри и не двигайся… – шепчет писака.

Невольно подчиняюсь. Насекомое делает несколько кругов над потолком, долетает до дальнего угла комнаты, кружит там и медленно летит прямо на меня.

Пячусь, попеременно оглядываясь то на писаку, то на стрекозу. Отступать некуда – за спиной стена. Насекомое зависает в воздухе где-то в метре от меня…

А потом неожиданно нападает! Успеваю выставить руки и чувствую, как жало впивается в кисть. Писака громко хохочет.

– Что за…?

Пробую стряхнуть стрекозу, но она держится цепко. Хватаю её свободной рукой – насекомое, не высвобождая жала, изворачивается и вгрызается в палец, откусывая от него кусочек плоти. Меня окатывает ледяной волной ужаса: у стрекозы миниатюрная человеческая головка с лицом бритоголового писаки.

– Что происходит? Что ты делаешь?

Ответ доносится сквозь смех:

– Прививаю идею! Ты ведь этого боишься больше всего…

Не открывая глаз, обдумываю приснившийся кошмар. В салоне включают лампочки – от света закрытые веки кажутся залитыми красным…

– Приближаемся к границе. Кто ещё не заполнил – заполняем миграционные карты, – полностью выводит из сна голос стюарда.

Спать в кресле было неудобно, покалывают затёкшие ноги, из ранки на левой руке сочится и струйкой стекает кровь.

– Сейчас будем проходить таможенный контроль – готовьте паспорта и с ручной кладью на выход, – инструктирует стюард.

– Покурить бы? – просит мужик с кресла перед моим.

– После того, как пройдём контроль…

Поднимаюсь, прохожу вдоль рядов до туалета, закрываю за собой. Из зеркала смотрит бледное, почти белое лицо с уставшими глазами и двухдневной щетиной. Щёки впалые, чёрные круги под глазами…

Умываю лицо, смываю с руки уже запекающуюся кровь, обматываю рану бумажным полотенцем – кровь просачивается сквозь бумагу, зажимаю рану сильнее. Возвращаюсь на сидение.

Пассажиры в полупустом салоне суетятся, кто-то тянется за сумками на верхние полки, кто-то копошится на своем месте. Мужик, спрашивающий у стюарда, можно ли закурить, повернувшись в кресле, пристально смотрит на меня, на мою руку.

– Когда это ты успел? – кивает на рану. – У меня пластырь есть, дать?

Не дожидаясь ответа, лезет в рюкзак, что-то ищет, протягивает мне переносную аптечку.

Кивком благодарю, беру пластырь, срываю и комкаю промокшую бумагу, заклеиваю кровоточащую язву на руке.

– На вот, выпей.

Между сидениями появляется фляга. Не раздумывая, откручиваю пробку и из горла отпиваю. Виски разливается по нутру, сонное тело прошибает потом, металлическое послевкусие остаётся на нёбе…

– Ганин! – громко представляется мужик.

Киваю, возвращая флягу.

– Ганин А Пэ, почти как мой знаменитый тёзка.

– Понятно.

– И как мой тёзка – поэт! Только я осетин… – отпивает из фляги.

Внимательно смотрю на Ганина – лицо, обтянутый высохшей, загрубевшей кожей череп; карие пуговицы глаз; хаотичные чёрные и седые жидкие пучки волос на голове раскиданы, как фигуры в завершающейся шахматной партии.

Неужели судьба свела с ним не случайно и действовать придётся так скоро? А что я хотел? Вступая на путь войны, некогда расслабляться. Раз уж меня выбрали карающим перстом.

Но зачем так слепо? Провернуть такое в автобусе и уйти безнаказанным невозможно. Или?

Автобус останавливается. В окне виднеются контрольно-проходные пункты, перекрытые шлагбаумами, слева небольшое одноэтажное здание таможни.

Ганин снова протягивает флягу:

– На посошок, – подмигивает.

«Как бы не за упокой», – думаю цинично, отпивая.

– Ты, кстати, не представился.

Смотрю на него хмуро, но отвечаю:

– Веха.

– Здорово! – одобряет Ганин. – Ёмко и кратко. Тоже в Питер?

– Автобус ведь без остановок.

– Мало ли… – Ганин подвисает, – поди, пишешь чего?

– Не понял?

– Стихи? Прозу?

Автобус распахивает двери. Пассажиры выходят в ночную прохладу. Поднимаюсь, Ганин вслед за мной.

– Даже в мыслях не было.

– А зачем тогда в Питер? – удивляется, словно других причин быть не может в принципе.

«Резать таких, как ты», – думаю. Но вслух задаю встречный вопрос:

– А ты?

– Бить оригинальным слогом! Вот ты можешь небанальную рифму к «любовь» придумать?

– Вряд ли… – говорю куда-то мимо него.

Мысли перемешиваются с невероятной скоростью: «Что делать с поэтом? А что если меня уже поджидают на таможне? Ну, доберусь до Питера, что потом?»

– Строгий таможенный контроль ввёл пошлину на любовь. А Ганин контрабандой, перемешав с табаком и завернув в папиросною бумагу, жёлтыми зубами вгрызшись в фильтр, её украдкой пронёс, – декламирует Ганин и интересуется, – оригинально?

– Не уверен… А рифма?

– Экспромт! Только что родился.

Достает из нагрудного кармана блокнот с ручкой и что-то (видимо экспромт) записывает.

– Чуть доработать, конечно, требуется, – сознается, – а насчёт рифмы не заморачивайся. К «любовь» уже давно ничего свежего не придумаешь… Лучше без рифмы – свободный стих.

Стоим в очереди на таможенный контроль у опустевшего автобуса. Ганин в третий раз протягивает выпить. Сам сует в рот сигарету – в экспромте он не соврал – зубы действительно желтые.

Пытаюсь закрыть флягу, но пробка никак не налезает на резьбу – кажется – непереносимо громко постукивает о горлышко в трясущихся руках. Не привлечь бы внимание таможенников.

– Если я сейчас закурю, меня что, через границу не пропустят?

Что от меня надо этому охмелевшему поэту? Только лишний шум создаёт. А чего я боюсь, в самом деле?