– Ты что, считаешь это свинством? То, что я сказал про самку на полу? Эстет весь из себя? – вдруг обижается Банане после мрачного раздумья. – Что как так можно, с некрасивой-то?
Растерянно мотаю головой:
– Нет, я совсем не об этом думаю… Я бы про красоту другое написал…
Молчу, собираю мысли.
– Знаешь, кажется, нет красивого и некрасивого. Плохого и хорошего. Есть твоя личная оценка предмета или же поступка. Всё создано природой, и это всё не виновато, если ты считаешь это безобразным.
Банане слушает, закатив глаза куда-то вверх и вправо. Меня колет необычной ревностью, а что если он умыкнет мою мысль в свой текст?
– Может, что-то в этом и есть, – говорит он тем временем, – глубже копнуть, конечно, нужно, мыслить не так поверхностно… Касаемо субъективной оценки реальности в целом. Например, мне нравится моя квартира, нравится моя жизнь. Но с появлением гостя я, как писатель, стараюсь взглянуть на все его глазами… И не всегда картина свежего восприятия меня устраивает… Кстати, так же со словами даже мои нажористые, свежие мысли в тексте иногда выглядят глупой пошлостью, перечитываю, бывает, и становится стыдно, краснею…
Неловкая пауза, чтобы с нее себя снять, спрашиваю:
– Ты Бальзака упоминал… Классику любишь?
– Классику? А как же! Все настоящие писатели должны любить классику, разве не так? И Льва Толстого больше остальных люблю. А знаешь, за что? Да за то, что у него все герои с гнильцой какой-то! Не замечал? А вот не все замечают! – машет он рукой. – А они с гнильцой, да – все до единого! В детстве меня это напрягало, и я Толстого вообще читать не мог. А потом как-то раз с бодуна не спалось – всё думал… И вдруг осознал: да Толстой – он гений! Да не бывает других людей! Вот! Вот то, что он показать хотел! Вот зачем писал вообще! Чтобы показать – что бы мы ни делали, о чем бы ни думали, к какой бы духовности ни стремились… Все с гнильцой! Я, когда осознал – разрыдался пьяными слезами. Нет ни единого чистого человека! Все с гнильцой – запомни! С гнильцой!
Банане наливает, и мы ещё раз выпиваем, но разговор не клеится.
– Пойду, – говорю, поднимаясь.
Банане кивает, кладя локти на стол и подпирая руками голову. Поняв, что провожать он меня не собирается, я покидаю кухню…
Пока я обуваюсь в прихожей, ко мне подходит Ниночка, незаметно вышмыгнув из комнаты.
– Поговорили? – спрашивает бодро, но почему-то шёпотом. Лицо её красное и взмокшее от пота.
Киваю.
– Про самок говорил… этот?
«Этот» она выговаривает после паузы. Киваю снова.
– Я только хочу, чтобы вы знали… Я считаю, что он не прав, что заблуждается. Я считаю, самку от самца отличает умение сострадать и прощать… – она запинается.
Ничего не отвечаю, выхожу вон из квартиры в подъезд и дальше на улицу, где ни ветерка, печет солнце и стоит духота. Слегка качает и бросает в пот от выпитого. Нет, алкоголь и моя Книга не совместимы.
Купленную работу Банане со всем автографом выбрасываю в ближайшую урну.
Нужно покинуть этот город мертвецов сегодня же!
До самого поезда со мной ничего, кроме обычных бытовых хлопот, не происходит. Я убираюсь в квартире, встречаюсь с Тохой и передаю ему свои дела… Разве что на вокзале ко мне раза три подходят разные люди зачем-то поинтересоваться, во сколько мой поезд, но стоит ли этому придавать большое значение?
Веха 3. Сбивая плоды познания осколком кирпича
По шкале ужалений Шмидта, шершни жалят не сильнее пчёл. Но из-за огромных размеров первых в это сложно поверить, сложно убедить себя в правдивости утверждения.
Так же и с большим человеком – размеры внушают ужас, кажется, с ним ни за что не справиться, что он сильнее середнячка…
Но как только я почувствовал его страх…
На метро до «Площади Восстания» сворачиваю направо и на втором перекрёстке направо вновь. В откровении названий улиц я не видел, просто точный маршрут, куда двигаться. Теперь, подняв голову, читаю на табличке: «улица Жуковского». Дальше прямо до кафе «Печка», сразу же под арку, пройти сквозь первый двор-колодец – и в нем нужный подъезд в самом углу двора.
Подождать, пока кто-нибудь выйдет, нырнуть в парадную. По лестнице на второй этаж, первая квартира справа…
Стою у звонка, сжимая в руке осколок.
Только во дворе понял, что у меня нет никакого оружия, поэтому подобрал половинчатый осколок красного керамического кирпича, который сжимаю в трясущейся руке, стоя у нужной двери.
Всё снова происходит как в кошмарном сюрреальном сне, в котором я сторонний наблюдатель.
Будто бы не своей рукой нажимаю на кнопку звонка, слышу птичью трель за дверью.
Открывают почти сразу: здоровяк, которого я видел в откровении – высокий лоб, выпученные глаза, чёрной сажей размазанная по щекам щетина.
И музыка:
Ничего на свете лучше нету…
Здоровяк смотрит удивленно и почему-то пятится, впуская. Переступаю через порог.
Чем бродить друзьям по белу свету…
Груды одежды на столе, затхлый полумрак. Смотрит с испуганной покорностью, будто ожидал моего появления.
Тем, кто дружен, не страшны тревоги…
Замахиваюсь. Удар приходится чуть выше левого виска. Из рассеченной кожи хлещет кровь, заливая здоровяку лицо.
Нам любые дороги дороги…
Он выходит из оцепенения перед тем, как я замахиваюсь снова. Его зрачки расширяются, заливаясь безумством. Он наваливается всем весом. Падаем. С силой сжимает мои руки, прислоняется лицом, измазывая щёку кровью. Почему-то не бьет, не душит. «Лёша! Лёша!» – всё взывает моим настоящим именем.
Испытываю сильнейший страх, боюсь лишить этого человека жизни.
Здоровяк тяжело сопит над ухом, мне даже кажется, что рыдает. Его всего, как и меня, трясет. И как только я чувствую чужой страх – понимаю, в какой мере он меня боится – ранее незнакомое возбуждение будоражит кровь, волной накатывает жажда к жестокому истреблению. Изогнув спину мостом, изворачиваюсь. Здоровяк ревет и давит, но мне удается сбросить его с себя. Осколок кирпича, будто заколдованный, оказывается тут же под рукой.
Удар! Ещё один!
Здоровяк не сопротивляется – только прикрывает лицо руками и стонет.
Бью, пока не затихает. И множество ударов после.
Наша крыша – небо голубое
Наше счастье – жить такой судьбою.
Поднимаюсь и осматриваюсь. Шатаясь, захожу в комнату, откуда доносится музыка. Выключаю работающий телевизор. Сажусь в кресло, на котором, видимо, сидел здоровяк до моего прихода. Даю себе отдышаться. Начинаю понимать, что только что произошло. Поднимаюсь. Подхожу к письменному столу: исписанные мятые листы, включенный компьютер, какой-то набранный текст, пара рюмок и бутылка водки.
Отпиваю из горла, обхожу комнату. Боюсь, не открыта ли входная дверь – возвращаюсь в прихожую и, не опуская глаз на недавно живого, проверяю. Закрыта. Когда успел?
Снова в комнату, беру со стола чужой мобильный – прячу в карман. Обыскиваю шкафы и вещи. В кармане джинсов, висящих на стуле, обнаруживаю бумажник – в нём документы и деньги – семь семьсот. Купюры в карман. На кухне умываю лицо, пытаюсь отмыть с одежды кровь…
Прислушиваюсь, приоткрываю входную дверь – никого. Стараясь не шуметь, крадусь вдоль стены вниз. Двор. Второй. Арка. Улица. Поворот. Метро. Зачем-то возвращаюсь на «Балтийскую». Магазин, бутылка дешёвой водки. Влево по обводному каналу – гостиница. Снимаю однокомнатный номер. В кедах на кровать. Замечаю, что в нескольких местах оцарапал руку. Пью из горла, хотя достаточно опьянен случившимся.
Яд слов, яд других жизней… Черпать опыт из чужих мыслей неправильно, обречено на неудачу, смертельно… Следовать шаблонам – программироваться на неудачу… Яд в словах, коллективное уничтожение мира… Тщетная надежда, что подскажут как надо: жить, думать, делать. Вера в пророков и непонимание, что они отличаются от остальных лишь тем, что им хочется высказаться. У каждого своя правда, и ей надо следовать.
