Прощание с окраиной Окраины, со мною всюду вы. Я пил до дна хмельную вашу брагу, Чтоб мне за это мягкий шелк листвы Стер на губах оставшуюся влагу. Я ухожу, и пусть речной песок Присыплет золотом мой след в полях бурьяна, Едва лишь вечер, нежен и высок, Откроет совам глаз сквозные раны. Я не грущу – так сильно я устал. Вот только у забора на колени В последний раз упал и целовал Я золотые слезы на поленьях. Современная девушка
Я встретил ее на узенькой улочке, в темноте, где кошки шныряли и пахло помойкой. А рядом на улице дудел лимузин, катясь к перекрестку, как будто играла губная гармошка. И я повел ее – в парк – на фильм о ковбоях. У нее был элегантный плащ и ноги хорошей формы. Сидя с ней рядом, я вдыхал слабый запах резеды и гадал, кем бы она могла быть: – парикмахершей, кассиршей в какой-нибудь бакалее?.. Трещал аппарат. Тьма пахла хвойным экстрактом, и она рассказала, что любит орехи, иногда папироску, секс, что видела виноград лишь за стеклом витрины, и что не знает, для чего она живет. В дивертисменте после третьего номера она призналась, что я у нее буду, должно быть, четвертый любовник. В час ночи у нее в комнатенке мы ели виноград и начали целоваться. В два я уже славил Бога за то, что он создал Еву. Я и дама Мой кабинет в трактире. За окнами ходят люди. У стойки куражится пьяный, А рядом поют: джим-лай-руди… А у камина дама Грустит, на меня не глядя, Вся в алом, как кончик уха. – Поладим? Но стоило только мне подмигнуть, Склонив в ее сторону голову, Как дама вылила на меня Презренья тусклое олово. Потом скривила надменно губы – Увы, от меня далеко. А сквозь батист мерцают плечи – Она одета легко. Подошвы туфель белы, как сметана. Их можно слизывать с ног. За соседним столиком подрались, Но мне все равно. Ах, дама работает с 6 до 16, Как манекен, у окна. Так что ж, она станет в трактире ждать Любовника дотемна? Этот вечер влетит в копеечку мне: пью рюмку за рюмкой, косея; Но и дама не знает цены деньгам: Сидит на своем плиссе. Что за запах прячет она на груди?.. Я рою ноздрями норы, Но дух табака, алкоголя и пота Мне закупорил поры. Она скрестила над столиком руки, Две стройных мерцающих вазы. – Может, плеснуть в них красной гвоздикой Изо всех моих рюмок разом?.. Преподнести ей в клещах фантазии Сердце широким жестом? Я в восхищенье привстал на ногах И не найду себе места. Что-то мысли мои в голове Кружат, словно два голубка. Пол прогибается и скользит, Как гнилая доска. «– Пикколо, милый, хмельной туман, Как пыль, с моих глаз сотри!» – «– Не стоит мальчишке, господин, Глупости говорить!» Задымленный воздух вперед поплыл, Мой стол увлекая следом. Я свою даму сквозь алый батист Вижу нагой, как Леду. Что ж я должен лишь сквозь одежду Взирать на то, что вижу?.. Я мог бы гладить нежную плоть Рукой, как снег гладит лыжа. Досада и горечь сердце стальным Обручем сжали туго. К даме моей какой-то молодчик Подходит шагом упругим. Тогда я вытряхиваю на стол Салфетки, стоявшие в вазе, И живо набрасываю эти строки В злобном экстазе. Две вариации 1 Желтки фонарей плавали в лужах. Дождь пересчитывал вишни в окрестных садах, выстукивая на листьях фокстрот и швыряя косточки в воду каналов. Даль чернела окном, укутанным плотной тканью. Что же мне делать в такую ночь, когда надевают галоши? Скрести душе подбородок, играть клавиры на нервах? Как устриц, глотать тоску? И я пошел на Московскую улицу, в бар, где толкутся жулики и проститутки, – грустить. Лампы Осрама – янтарно-желтые серьги – качались над моей головой. Мороженое, тая оранжевым яблоком, расплывалось на блюдечке из хрусталя, как вытекший глаз. Где-то вакхически выла цитра. Ночь сжала овальный бар в объятиях свистящего черного шелка. Ближайшая липа уронила свой лист на мой одинокий столик. Я, взяв его в руки, целовал долго-долго: потому, что было у меня взамен ничьих губ. Почему же я должен целовать только губы? Почему не могу целовать этот столик, прохладный и чистый, как девичий рот; стену, ту самую стену, над которой нависла женская туша, белая, как перетопленный жир? Ах, зачем губкам девушек отдана монополия на мой закипающий рот! Должно быть, затем, чтобы я здесь сидел, один на один с неизбывной тоской, и слагал эти странные строфы о себе, которому нравятся губы девушек больше всего на свете. |
