Четыре года назад концепцией книжки было: собрать переводы, сделанные пятью практикующими рижскими поэтами и мной. Однако в декабре девятого года умирает Владимир Глушенков, а в мае двенадцатого – Людмила Азарова. Тем не менее – вот сорок текстов. Хочется думать – переводы ныне здравствующих (стучу по дереву) переводчиков, а также классические версии чакианы Л. Азаровой и переложения-импровизации В. Глушенкова (“ЧАКстилище”, 2002–03) послужат каплями амальгамы для зеркал эпохи. И еще. Я думаю о сохраняющейся по сей день определенной шизоидности нашего балто-славянского социума. Когда уже не знаешь, что хуже: ежесекундно сканировать, как практически всё в стране – быт, культура, политика – разнесено по двум полюсам, или забить на это – забыть, отключиться. Притерпеться, счесть нормальным… А Чак – это шанс. Один из немногих вариантов, по-моему, найти какие-то точки: если не соприкосновения, то хотя бы пересечения; если не в настоящем, то хотя бы в прошлом – ради будущего. «Так в зеркале преподнесенной чаши / Внезапно отразит мои уста / Эпоха, ослепительно чиста / Тугим холстом смирительной рубашки» (Григорий Гондельман). Улица Марияс О, улица Марияс, монополия еврейских пройдох и ночных мотыльков – дай, я восславлю тебя в куплетах долгих и ладных, как шеи жирафов. Улица Марияс – бессовестная торговка – при луне и при солнце ты продаешь и скупаешь все, начиная с отбросов и кончая божественной человеческой плотью. О, я знаю, что в теле твоем дрожащем есть что-то от нашего века – душе моей – коже змеиной – до боли родное; полна звериной тревоги, ты бьешься, как лошадь в схватках, как язык пса, которому жарко. Мой друг На улице Школьной, на пятом этаже, над чопорными апартаментами, друг мой живет. Друг отличный. Зубрит себе право да служит телеграфистом. Морзянку отстукивает, радость и грусть отбивает, будто чечетку. Я, бывает, сиживаю у него в сумерках. В той комнате, где жмутся по стенам кровати, с комодом в углу. Там уют, там хлеб, колбаса и вода из Кельна, вперемешку с зубными щетками. Его страсть к жизни, право, сильней, чем моя к ней ненависть; страсть к женщинам, к солнцу, стихам. Сердце при виде него покидает тяжесть, оно хочет верить. В своем праве На углу бульвара, где стоят ряды блестящих авто и неспешно плывут трамваи, Вокруг мужчины большого и грузного стайка маль- чишек вертелась, руками махая. Была весна, небеса голубели, как глаза у мужчины, и водка в бутылке его была дешевого сорта. Дым прокопченный, запахи, взвизги сирен облака- ми черными плыли прямо из порта. Была весна, и вечер субботы и денег хватало на пиво и девушек самых нестрогих, а потом бы сойтись в рукопашной. Чтоб в старости в доме для бедных на скрипящей кровати над тарелкой с селедкой не охать, что молодость выдалась зряшной. Встреча
Он ждал меня на рельсах у Агенскалнса, но дело кончилось протоколом, когда он приложил меня за то, что я увел его девушку. Он был молотобойцем в маленькой кузне. Весь его скарб это старая койка да стол с сосиской, и пивом, и пресной кашей в засаленной плошке, преснее, чем его жизнь. Халупа его на окраине, где песок, и сосны, и синее небо. Одно было счастье, субботний вечер в Аркадии, где тир да люстгауз, да девушки, крепкие и беззаботные, будто мечты, будто деревья вокруг, будто цветы во дворе его дома. А он любил свою жизнь, простую, как труд, тяжелый и монотонный, будто молот, который он заносил над своей головой каждый день от рассветов до золотистых закатов. Он меня приложил за то, что я увел его девушку, за то, что видал меня среди этих, кого ненавидел сильнее, чем безысходные будни. А он был красив, как природа, как всё, чем нас обделили, блажен, будто музыка Моцарта, и его комната на безнадежной окраине, где синее небо и сосны, была отлично знакома девчонкам, как в детстве дорога в церковь. И он понравился мне, я бы тоже хотел бы уметь так бить, хотел быть таким же бешеным, будто солнце и ветер, и быстрым, как мелькнувший мимо нас поезд. Он был безбашенным ветром, сорванным поцелуем, солнцем, каждое утро крадущим землю у ночи. Угольщик Телега скрипучая Движется, как катафалк, – Заика медлительный средь трепачей, Полная угля. Тощая лошаденка тащит воз. «Портные, Швеи, Скорей за мешками! Прачки, Оставьте лохани, Живей хватайте корзины: Угольщик едет!» Веселый, как повар, Молодой и могучий, словно стрелок, С лицом мавра, Он сидит на возу И кричит. Великолепен и гулок Голос его Средь шатких заборов и каменных стен. Оконные стекла жужжат, как мухи, Дзинькают, словно сантим на асфальте. Старушка в чепце, Вздрогнув, Хватается крепче за палку. Морщится бюргер. Кухарка с толстыми икрами, Идущая с рынка, В восторге: «Вот это парень что надо! Горло – сирена, Грудь, как мехи, как своды, Жаль, нет корзинки с собою!» Стайки школьников Вдруг умолкают, С серьезными лицами Стоят у обочины вдоль водостоков И наблюдают – едет… «Портные, Швеи, Скорей за мешками! Прачки, Оставьте лохани, Живей хватайте корзины: Угольщик едет!» |
