Холмс нетерпеливо кашлянул, и Мо пришлось взяться за концы шёлкового шнурка на горле рубашки. Узел плавно разошёлся, оголились круглые плечи. Девочка пятернёй зачесала волосы вперёд так, что те почти закрыли румяное лицо, а уж потом неловко спустила ворот сорочки до самых щиколоток, оставшись в одних кружевных панталонах.

Шерли замялся. Волосы девчонки, у корней шоколадные, солнечные на концах, спадали в две реки и закрывали самое интересное. За головой Мо маячили сухие ветки мёртвого бузинного дерева на тумбе у кровати. Цветы, белые, бумажно-ломкие, источали тёплый медвяный запах. От волос и пунцовых губ Мо иногда пахло также. Что-то пунцовое проступило и сквозь реки волос, прикрывающие грудь, когда Мо переступила через серо-розовую сорочку и наклонилась подобрать. Сверкнул изгиб худенькой спины, светлый пушок на руках и голенях – невидим, но угадываем. В голову полезла странная мысль, зачем девчонки подбирают платья под цвет стен? Даже в звёздном свете нежные бутоны обшивки переливались на пепельном фоне. Ткань над кроватью кое-где обветшала, и если просунуть в дырку палец, можно, наверное, нащупать холодное нутро штукатурки. Но в неприметных нарядах Мо никогда не было прорех. Подумать только, и зачем на панталонах шитьё в десять слоёв, бесполезное, как пенка на молоке!

Когда кровь немного отхлынула от лица, Мо рискнула исподлобья покоситься на мальчишку. Взгляд Шерли перебегал с фигуры Мо на стены и горшок с сухой бузиной, лицо странно перекосилось. Мальчик не знал, куда деть руки, и девочке вдруг пришло на ум, что у него красивые предплечья, изящные и сильные. Как и тренированные ноги – наловчился бегать от матери.

– Твоя очередь, – напомнила художница, и Шерли рассеянно боднул головой. Дотронулся до ткани шорт, отдёрнул руку, внезапно решив почесать затылок. Утёр запястьем лоб и нос. Поскрёб макушку, пригладил чёлку, снова взялся за бельё, но тут вспомнил, что надо срочно стряхнуть грязь с локтей. Мо смотрела на него с затаённой улыбкой, пока не поняла, что дальше наступит её черёд. Забыв о взметнувшихся волосах, девочка развернулась к стулу, дёрнула на себя рулон пухового одеяла и протянула, как ширму, мальчишке.

- Держи, я обещала. Стянешь прямо под ним.

Шерлоково «спасибо» прозвучало едва ли не с сердечной теплотой. За многие недели знакомства от него, бывало, не дождёшься и слова вежливости, и за сегодняшний вечер он уже дважды её благодарил. Чудеса. Не иначе, как волшебство оплеухи.

Край одеяла тяжёлой снежной грудой лежал на полу. Шерли, прикрываясь другим концом, левой рукой стаскивал волглую ткань, а правой усердно прижимал к груди набитый пухом угол. Их негласный детский договор нарушился, и Мо с полным правом достала из платяного шкафа вязаный кардиган. Хупер ненавидела вещи из шерсти – кофты кусали её за шею, от колготок хотелось расчесывать ноги до кровавых полос. Но этот кардиган был мягким как бархат, складки цвета топлёного молока опутали Мо до пят. Руки утонули полностью, рукава свисали до пола, как убежавшее тесто. Пришлось подворачивать, чтобы освободить хоть пальцы.

- Ага, и вправду приятный, не то, что мой свитер, – согласился Шерли, успешно закутавшись в одеяло. – Как… как пушок плесени среди мытых ягод, – определил он, поводя подушечками по ворсу кофты.

– Вообще-то это тётин. Я подарила его себе на день рождения.

В полумраке раздался тихий смешок. Вновь спрятав лицо в реке волос, Мо боком подтолкнула мальчишку к кофейному столу.

У них было ещё одно нерушимое правило – за каждое оскорбление Шерли должен платить. Не перочинным ножом с множеством складных лезвий, не жуком в спичечном коробке, не перьями дохлой вороны. Хотя от последнего Мо бы и не отказалась, всё же мальчишечьим сокровищам она предпочитала идеи для своих картин. А Шерли был неисчерпаемым источником для её недетских задумок. Сколько в нём было любопытного и затейливого! В первый раз необычные морские глаза Шерли помогли Мо восстановить набросок мёртвого альбатроса, уже в цвете. Вышло даже лучше, чем стеклянный взгляд птицы на первой испорченной зарисовке. Мо с энтузиазмом выводила трещинки и линии глазного яблока на переднем плане, тёмно-изумрудный обод вокруг зрачка и уходящую к краям светлую зелень моря, вливавшегося в небо. У Шерли даже получилось изобразить последний миг сознания, когда Мо рассказывала ему что-то про Коперника и Аристотеля.

– Поверни голову чуть-чуть ко мне, – попросила девочка, растушёвывая пальцем чёрный мел на бумаге. Дети умудрились пристроить мощный фонарь Шерли так, что тот освещал и мольберт и натурщика.

– Если я ещё её поверну, у меня шея отломится.

Холмс оседлал стул задом наперёд, сидя спиной к Мо и сложив руки на невысокой спинке. Сползшее одеяло терялось в полумраке у его ног. Нагая спина начинала понемногу мёрзнуть, и мальчишка вполоборота кидал на художницу нетерпеливые взгляды.

– Потерпишь, – отрезала Мо. Сегодня она явно была в ударе. – Свесь левую руку вдоль тела. А правой коснись левой лопатки, будто хочешь муху согнать. Да не ёрзай так на сидении, не в капкане сидишь.

Впервые у Мо появился настоящий живой натурщик, живой в полном смысле слова. До этого девочка довольствовалась только тем, что подбрасывала ей удача, но Шерли мог принять любую позу, какую художнице заблагорассудится, вместо однообразной искорёженной формы, вроде голубя на асфальте или сухой бузины. Шерли вытягивал руку, и Мо виделось тонкое запястье утопленницы и браслет в клюве чайки. Шерли ложился щекой на песок, и девочка изображала глаза альбатроса. Мальчишка после долгих препирательств соглашался растрепать себе волосы и порвать рукав, и перед художницей представал повешенный на узловатой ветке вор.

– В саду старухи Мэйбл было три медвежьих капкана, – продолжил рассказ Шерли. – Ник их вовремя заметил, а то бы остались без ноги. А на полу в кухне было полно крысиной отравы…

Болтовня мальчишки из нарочитой становилась всё более беззаботной, и внутри у детей будто что-то размякло и расслабилось. Шерли перестал ежиться, а Мо всё реже подтягивала на себе пушистую кофту. Мальчишка, заливаясь, повествовал о том, как они с Ником миновали сад, где на каждом шагу проволока, под яблонями капканы, а в гуще клумбы кольцом свернулась гадюка. Поделился, как, оказывается, тяжело открыть дверь на веранду с помощью стеклореза и не оцарапать при этом запястье. Хвалился набором отмычек, которыми отомкнул амбарный замок на люке в подпол, и ещё многим другим.

– В прихожей у неё торчали оголённые провода. А в подвале мышь, а на кухне пауки.

– У меня тоже есть паук. В сахарнице.

Мо показала на пузатую стеклянную сахарницу со стальным носом и клеймом пансионата. Внутри просматривался крохотный чёрный шарик и несколько липких белых нитей.

– Ещё в кладовой пансионата живёт котёнок – в глиняной банке для крупы, прямо под льняной оберткой на горловине. А между стекол пыльного окна – нетопырь.

Мо и сама могла сочинять не хуже Шерли. Девочке было не слишком важно, насколько друг приукрасил своё приключение, главное – он о нём заговорил, беспечно и без дрожи. А значит, ничего опасного за эту безрассудную вылазку не случилось.

Кухонные пауки, домовые мыши, чердачные привидения – дети прыгали с темы на тему со скоростью крутящейся скакалки. Сухая ароматная бузина, что скривилась над тумбой, – ведьмино лекарство, и нельзя вносить её в дом. А в сказке Андерсена бузинная матушка, явившаяся из заваренного чая, оказалась дриадой. От пролитой на салфетку заварки тоже чем-то пахнет – имбирём, который Мо обожает за его остроту. Корень имбиря с виду похож на ребёночка, как и другой колдовской корень. Имбирь клали в рождественское печенье, которое втихомолку умял старший брат Шерли. Но сладости, которыми детей угощали на поминках мистера Грэхема, деревенского старожила, самые вкусные лакомства из всех. Дети вместе ударились в воспоминания. О, да, орехово-ананасовый пирог, кексы с шоколадной крошкой, печёные яблоки с корицей и мёдом, миндальные трюфели – сытость была такая, что швы на поясе опасно затрещали. Также трещали и опасно скрипели качели, что недавно смастерил Шерли. Цепи из ангара на Обрыве древние и ржавые, но костыль виселицы держал их крепко. Бояться нечего. Мо тогда смеялась и взвизгивала, проносясь над осыпающимся склоном и пенящимся морем далеко-далеко внизу. Когда она взмывала, под подошвами туфель было только небо и чайки, плаксиво кричащие заупокойную мирному старику.