«Земные праздники с их драным…» Земные праздники с их драным хвостом похмельных буден, что тянется по лужам мятых судеб в папье- маше гниющих конфетти. Земные ели, что оголяются на праздничных помойках среди осклизло-чёрных шпрот и шкурок апельсинных, и лица встречных наизнанку, и взглядов рваных серпантин. О Боже, как же неохота считать и чествовать чужие январи! Земные праздники – парад развоплощений с их хохотом-рыданьем, и те же вопли радостей отвратных, и те же надписи на пламенной стене. Земные праздники в их первом свете, они, как талые и прошленькие мы, с сокровищницей ёлочных игрушек в запретном ящике – давно раскрыты, вынуты, разбиты, и лишь над мартом грязных февралей, над городами бодро зримых снов и мнимых пробуждений с набрякших крыш непавшая капель стеклянно плачет утром о своём отнюдь не прошлогоднем снеге. 2009 Это как будто Грузия – это как будто ты уже умер иль не рождался ещё. Колхидская холёная волна ходит нагими ночами во мне. О Сакартвело, что нас привело и уложило в рассветное море и в бирюзовом гамаке между гравюрными соснами под проплывающей бережно чайкой, что колется на две? Что водит пса слепого, как Гомера, безлюдными песками в час разлук? И сдохнет ли у пыльных стоп седого Одиссея? Куда глядит весь день, как бледный монолит, недвижная корова чёрным взором? В старом небе, нечаянно- чающем, тот несказуемый облачный бог, что водит толстым пальцем Пиросмани. И я целую праведное море прощальными губами, как дитя, которое не ведало доднесь ни встреч, ни расставаний. О Сакартвело, что нас увело из мира сопредельных снов без сна и без оглядки? И я гляжу в незнаемое море с премудрою бурёнкой, не мигая. Грузия – это как будто было, что будет: ты ещё умер иль не рождался уже. VI. 2009 Выставка костюма Детские костюмчики Александра Первого, кафтан, камзол, брильянтовые пуговки. Вовсю ещё жива августейшая бабка всевластная, хоть о Ланском, истомном и младом, печалится вседневно… А вот и стройный редингот карминового бархата: уже сосватали с Луизой Баден-Баденской, то бишь с Елизаветой. «Амур и Псиша» звали их за юную, как в парадизе, красоту… Марии Фёдоровны розовые фижмы и вышитый корсаж с планшеткой, и веет Павловском, и далеко ещё, как сон, цареубийство курносого и взбалмошного Павла… Эгреты- портбукеты Елисаветы, Петра Великого, Отца Отечества, пустые панталоны… «О, сделайте мне полы так, чтобы, когда я вхожу в карету, они стояли, как панье у дам». А ветер версальский гудит по куртинам, бьют вкривь и вкось замшелые фонтаны, нагие статуи озябли по боскетам, где мраморные листики венков дрожат от каменных ветров сквозящими веками, взлетают парики и перья над плащом и отлипают тафтяные мушки от пудры и румян. Но король, как известно, он гуляет в любую погоду, похоронив дофина, внуков и детей, – мимо долгих шпалер и курчавых грильяжей, мимо дутых барочных лет, вплоть до каталки, вплоть до гангрены: уйти за воздух, зайти за ветер, волнуя прану, роняя злато, срывая пену земных костюмов… 2009. Версаль В самом деле В самом деле, лучше бы спиться на безбожном Московском вокзале, зная, что он Николаевский, иль на Витебском, помня, что он Царскосельский, плача от ветра и едких поездов, скользящих в навсегда мимо вокзальной заплёванной швали, воздвигая руины судеб по двум оброненным словам и заедая жгучую гадость вчерашним беляшом аль пирожком с варением надежды, наблюдая обратные телодвижения тех, кто тревожен железнодорожно, прощаясь в дождик с распоследним другом, хромым блохатым кобельком, везомым мимо, на живодёрню, из края встреч и расставаний, где никогда ничего никому не сберечь из того, что чего-то стоит. В самом деле, лучше бы спиться, пусть на Финляндском, пусть на Балтийском, не наблюдая табель запретов, не мостясь в любезных невозможностях снедаемой за завтраком тоски, плача от ветра и мокрых поездов, отбывающих с пятой платформы в Невдубстрой со всеми остановками, простившись утром с распоследним другом, шевелящим обрубком хвоста в манной каше смердящих туманов на оставляемом нами перроне. Но это легко сказать. 2009 Из глубины И поднялся ветер от Господа… Числ., 11:31 Из глубины, от праха стёртых мостовых, из-под холста размытых горизонтов, где моросит предательская мгла, где красный змей залёг под красным камнем, а мох зелёный скрыл зелёной змейки взгляд, мне возвращается всё то, чего… мне улыбаются все те, кого… Священный и страшный и благословенный лес. Каскадом радужным на рубежах немого лета мне возвращаются лета над подоконником, у форточки, куда втекает ветерок зазвёздный, и ожидание себя из шороха обугленных минут, из плаванья за раму синих вздохов… Видевший бесконечное не потеряется в конечном. Ибо нет бесконечного леса. Мне возвращаются из взора паруса – из глубины, из прорвы, de profundis, по волнам тополиного бурана те мушкетёры в лазурных реющих плащах домчат туда, где ало он пламенеет, «Ангел последний», прилаженный рукой родною на отрывном календаре… И шорох переползёт тропу твою. Всё понятное непонятно. И всё объяснённое необъяснимо. Из глубины, под шапито провислых горизонтов, за шёпотом стирающих дождей он расцветёт, тот цвет долинный, над подоконником – из праха тишины, у форточки, куда втекает… Так задумывай просто. Ибо всё просто. Всё прекрасно прекрасномысленное. Говорил это Рерих. Примите. 2009 |
