— Кажется, я сказал это недостаточно громко. Так я повторяю. Огонь не разводить.

— Что за глупости! — возмутился Штерн. — Кто нас тут может увидеть?

— Они. — Степан показал рукой в сторону долины. — Вы видите озеро?

За деревьями, далеко внизу, в вечерней дымке слабо поблескивало озеро. Отсюда, с высоты, не было видно ни речки, где они промывали песок, ни тех скал, за которыми укрывались, — все это уже заслонила густая тень. Но отблески вечернего лимонного неба еще играли на оливковом зеркале озера.

— Видите? Значит, с берега озера можно увидеть и нас. Особенно если мы поможем наблюдателям, разведя огонь.

— Нет там никаких наблюдателей, — сказал Штерн, отвернувшись от озера. — Ваши наблюдатели сейчас наблюдают следы, которые для них оставили наши лошади.

— Мне нужен большой нож, — сказал Степан, меняя неприятную тему. — Мы с Харви чиним настил.

Негритянка Росита развязала узелок с посудой и протянула Степану широкий тесак для рубки мяса.

— Отлично, — повеселел Гончар. — Инструмент что надо. Теперь-то мы справимся быстрее. Фред, я могу идти? Вы не будете разводить костер?

— Он не будет, обещаю, — успокоил его доктор Фарбер. — Раз вы так настаиваете, обойдемся без горячего ужина.

Харви тоже обрадовался тесаку, и работа пошла быстрее. Однако, когда темнота вдруг залила все вокруг, они добрались только до середины пролета.

— Утром закончим. — Степан осторожно попятился на четвереньках по скрипящему мосту.

— Ты иди, а я продолжу, — ответил Дрейк.

— Ты что, видишь в темноте, как кот?

— А тут нечего видеть. Даже как-то проще работать на ощупь. Ничто не отвлекает.

Степан вернулся на стоянку. Он легко нашел ее, потому что впереди звучал голос Милли. Она напевала какую-то французскую песенку.

— Шарман, шарман. — Гончар продемонстрировал могучий прононс, присаживаясь рядом с девушкой.

— Парле ву франсе, месье Питерс? — спросила из темноты Оливия Фарбер.

— Да нет, не говорю я по-французски. К сожалению. А вот у Милли здорово получается.

От его похвалы девушка ничуть не смутилась, а, наоборот, запела чуть громче.

— Ничего удивительного. В прошлом году мы жили в Париже всю зиму, — сказала Оливия Фарбер. — У нее было время для практики.

— А я вот целый год провел на Кипре, среди турков. Но так и не научился петь по-турецки.

— Вы были на Средиземном море? — спросил профессор. — Я так и знал. Вы европеец. Когда мы встретились в первый раз, я сразу подметил ваше произношение. Кто вы, Питерс? Немец, голландец, швед? Скорее всего, швед. Я угадал?

— Какое это имеет значение? — Степан с трудом скрывал досаду. Он злился на самого себя — ну к чему надо было вспоминать о Кипре? — Я Стивен Питерс, житель Эшфорда, штат Небраска. И мои дети, Джефф и Пол, они тоже не шведы и не шайены. Они жители Небраски, и всё.

— У вас — дети? — спросила Милли, оборвав пение.

Девушка сидела близко, почти касаясь его плечом, и Степан почувствовал, как она напряглась, ожидая ответа.

— Да, у меня есть дети, приемные. Их родители погибли, а я усыновил, крестил, дал имена. Они вырастут не индейцами, а гражданами Америки.

— Это невозможно, — проворчал Штерн. — Никогда индеец не станет таким же, как белый. И нет никаких американцев. Все равно немцы остаются немцами, англичане — англичанами, а евреи — евреями.

— Национальный характер, безусловно, существует, — согласился доктор Фарбер. — Немецкая точность и дисциплина, английское уважение к личности, французское воображение — все эти качества передаются из поколения в поколение. Но Америка похожа на плавильную печь, в которой самые разные металлы плавятся вместе и перемешиваются. А в результате мы имеем сплав, который не похож ни на что. Вот таким рано или поздно будет американский характер.

— Если так, то настоящим американцем я назову любого, кто не стоит на месте, — сказал Штерн. — Европейцы — люди ограниченные. Они привыкли жить на месте. А мы все время двигаемся вперед. Если человек заработал доллар и тут же тратит его, чтобы заработать два, — то это американец. Если у тебя в банке лежат десять миллионов, а ты не спишь ночами и думаешь, как бы удвоить капитал, — то ты настоящий американец. Да, профессор, я полностью согласен с вами. Мы — это сплав.

— Скорее коктейль, — поправил Степан. — Сплав уже не изменится, пока не попадет в печь еще раз. А в коктейль можно все время подливать чего-нибудь.

— Не слишком лестное сравнение, — заметил профессор. — Скажите, Питерс, что думают об американцах в Европе? Что вы сами думали о жителях этой страны прежде, до того, как попали сюда?

Степан Гончар задумался. Милли перестала петь и повернула к нему свое белеющее в темноте лицо. Он видел, что ее блестящие глаза смотрят на него. Она ждала ответа.

— Да никому в Европе нет дела до нас, — сказал он. — Американцев, в общем, не любят. Считают грубыми и диковатыми. Нация-подросток. Причем подросток, который считает себя очень крутым и постоянно суется в чужие дела.

— Ваша мысль мне понятна. — В голосе Фарбера сквозила академическая снисходительность. — Выражаясь философски, нас считают нацией без собственной культуры. Но я должен отметить, что мы отнюдь не лезем в чужие дела. Такое впечатление складывается из-за того, что американцы ведут бизнес по всему земному шару. А там, где мой бизнес, там я уже не чужой. Бостонец Тюдор поставлял лед из Новой Англии во все порты Карибского моря, в Индию, Китай, Австралию и на Филиппины. Персидский принц лично выразил признательность Тюдору, потому что во время эпидемии сотни людей были спасены примочками со льдом, доставленным из Америки. Вот вам достойный пример американского характера. В Новой Англии не растут ни кофе, ни пряности, ничего такого, с чем можно выйти на мировой рынок. И все же Бостон стал всемирным экспортером ценнейшего продукта. Хотя этот продукт — всего-навсего лед. А теперь скажите, разве эти поставки не сделали Персию в каком-то смысле частью Америки? И такая же картина наблюдается во всем мире.

— Да, — сказал Степан. — Весь мир в каком-то смысле — это часть Америки.

— Вы тоже не любите американцев? — спросила Милли. — Когда я жила в Лондоне, я это замечала. Англичане вели себя с безупречной вежливостью, но я была готова всех их перестрелять.

— Я люблю американцев, — сказал Степан Гончар. — Почти так же сильно, как японцев, индусов и эфиопов. Потому что люди-то все одинаковы. Только живут в разных странах. А Америка — это такая страна, к которой трудно относиться равнодушно. Это самая богатая и самая мощная страна. Ее жители — самые богатые люди в мире.

— Что-то незаметно, — хмыкнул Штерн.

— Скоро это будет заметно. Скоро.

— Когда же?

— Когда всюду поднимутся огромные заводы и фабрики. Когда все города будут связаны отличными дорогами. И когда от индейцев останутся только географические названия. Оттава, Юта, Делавэр...

— Кстати, об индейцах, — неожиданно сказал профессор, нарушив торжественную тишину. — Сколько лет вашим детям?

— Девять.

— Вы собираетесь учить их? Учить по-настоящему, чтобы они умели не только считать патроны и читать надписи на коробках?

— Постараюсь, чтобы они знали и умели не меньше меня.

— В ноябре мы возвращаемся в Филадельфию. Надолго. Я буду читать лекции, и моя жена не выпустит меня даже на короткие полевые работы. Привозите своих мальчишек к нам. Не пожалеете. Когда-то меня вот так же отправили в Филадельфию, и я стал профессором. А мог бы грабить поезда.

— Польди, Польди, — с упреком произнесла Оливия Фарбер. — По твоей логике получается, что если дети не будут учиться в Филадельфии, они обязательно станут грабителями.

— Одно другому не мешает, — сказал Степан, и все рассмеялись.

Фредерик Штерн вдруг приподнялся, вглядываясь в темноту, а потом сказал, сев на свое место:

— Питерс, вы, как всегда, оказались правы. Признаю свой промах. У озера кто-то есть.

Все одновременно повернулись в сторону склона. Далеко внизу мерцала едва заметная золотая точка.