«Путь, который выбрал, — совершился», — так сказал – и в яму провалился: в темную, пуховую кровать. В тупике, в заторе молишь Бога: «Помоги!» И вот тебе – дорога, глина, грязь, но надобно шагать напрямки в какие-то канавы под какой-то близкий и лукавый смех. Давно уже страсти промчались мордасти: старушка к трамваю с клюкой от напасти к трамваю и сумочка полная – сеть, продукты, и пуговки, пуговки – медь в кармане пришпиленном. Вос- поминанья. Заполненный шкаф. Пыль мирозданья, трясение чашек, шорох речей. Отверзи ми двери связкой ключей. Тело согбенное, но горяча ярово воску в небе свеча. Пере-вопля перевода много всякого народа пробегает в уходящем и совсем не настоящем бритва ровненько прошла и осталась буква «А» где-то за. Просто «Я» со знаком вопроса. Back in the USSR Старухи в очереди жмутся, столовая дрожит как блюдце, к подносу тыркает поднос. Пролился суп, но стол достойно. Я примостился, мне довольно — от пота, запахов зарос. Но лето – резвая комета, глядит как лозунг с того света, сопит и крутится всерьез. Я выбираюсь своевольно к троллейбусу и – пшел! – спокойно по шару-шарику вразнос лечу как блюдце, как поднос. В берете синем у крыльца стоит товарищ без лица и шепчет громко: «Подлецы!» А два могучих продавца в ответ кивают без конца и повторяют: «Подлецы!» Душистый дым от сигарет. Товарищ – да, товарищ – нет. «В храм намедни детей носили». — «Скользко, поди?» – «Потихонечку шли. Младшего, надо давно, причастили, с старшим водицы святой испили, просфорку съели, к кресту подошли». «Ох, хорошо! Лишь бы в школе не знали». «Знают, вот горе, позавчера отца к начальству-то вызывали, говорили, вишь, объясняли, а то, мол, с работы уйти пора. И учительница, ах, я не знаю… детей поставила, давай ругать, о ин-кви-зиции… не понимаю… до трех часов ведь… Бог с ней, какая…» «Ну что ты, что ты, мать! Все ничего! Господь спасёт, Пресвятая Дева покровом покроет, святой Пантелиимон исцеление принесёт». Утро плотное, утро совсем цып-цып-цып – прибегут – им мало каша манная духота наступает и растет. Подберу слова: «плоть» и «смерть» наколю дрова на крылечке присяду «Мда, — сосед — то да сё — в коммунию (палец вниз) собираюсь. И не зная ни утра ни света беспокойства весеннего для я в вагоне сижу без сюжета и глазею на девушек бля. А калека подносит открытки всяких тварей: купине хотишь? завяжу шнурок на ботинке потянусь и того – поспишь. В дружественной обстановке я шагаю по Петровке, где аптека, где музей, где троллейбус-бармалей. И с веселою толпою, с газированной водою всё мечтаю, всё спешу, одиночеством дышу. Несутся школьники по кругу вдоль по решеток и дворцов. Я осень – тихую подругу — спокойность синяя цветов. Здесь пил вино, здесь целовались, вдоль по, вдоль за – канала за такая жизнь, такая малость, экскурсионные глаза. Сейчас присяду на скамейке и – осень, Болдино – на старт. Но нет! Прохожий в телогрейке стоит «подвинься» тут как тут. Ни декабрьским ледоходом ни волненьем tete-a-tete в передряге дальних лет Блоком ни иль теплоходом греет не, томит нисколько навевает никуда а – отчетливые строки петербургская судьба не чахоточный, возможно а закрученный, затем не сумняшеся ничтоже между всех и – между тем |
