Из третьей книги «Я знаю эту дрожь…» Я знаю эту дрожь. Очей не закрывая — и ты, земля, умрёшь, бессмертная, живая. И сквозь твои персты пройдут пески и воды, и небо пустоты, и небо непогоды, последняя слеза без боли и печали, которую глаза, как мир, не удержали. «Где-то глаза кочуют…» Где-то глаза кочуют, думаю, в вышине. Ангелы в нас ночуют, прямо в хорошем сне. Спи, говорю, родная, очи закрой – и спи, медленно поднимая солнце в чужой степи. «Где очень больно, там светло…» Где очень больно, там светло, а здесь темно и не бывало. Я спал и думал: всё прошло, а оказалось – всё пропало. Удушье снов, удушье слёз — до немоты и полной муки произносить большой мороз и в нем клубящиеся звуки. У этой музыки твои зрачки сиреневые… Боже, и ледяные соловьи без оперения и кожи… «В стену горох, в стену горох…» В стену горох, в стену горох, ливень в последней своей прямизне. Это не птица защёлкала – бог заговорил во сне. Трогаю капли, на пальцах коплю, складываю в ладонь. Всё, что люблю, всё, что люблю, — это вода и огонь. «Стукнет с небес дубинка…» Стукнет с небес дубинка в бочку. И – боже мой — сохнет твоя рябинка, брошенная тобой. Не с высоты полёта ангела, а с земли видно: твоя работа, след от твоей петли. Ливень оплетью длинной вытянет месяц май. Ночь просижу с рябиной: только не умирай… «Сад напросился в дом…» Сад напросился в дом. Веткой открыл окно. Что ж, посидим вдвоём, выпьем своё вино. Выпьем его до дна, и – лепесток на дно: бездна у нас одна. Сердце у нас одно. «К вечеру, пустившему слюну…» К вечеру, пустившему слюну, к вечности, успевшей удлиниться, звери, насекомые и птицы полную включили тишину. Это голос Бога? – Ни гу-гу. Или спичкой чиркнула цикада? Хочешь, я прощу и помогу? — Господи, не уходи из сада. Помолюсь за Бога моего, чтоб не плакал – вечный, одинокий… Голос у него такой высокий, что не слышно голоса его. Тесно в сердце сыну и отцу — пусть они додумают родное, чтобы постоять лицом к лицу, упираясь в зеркало двойное. «Всюду Господа белые брови…» Всюду Господа белые брови, одуванчики и облака. И разрывы растительной крови в коронарных сосудах цветка. И течение общего взгляда с натяжением неба в реке. Задыхаюсь. Не надо. Не надо — сердце держит себя в кулаке, словно главную розу, от сада отсечённую кем-то… «Ходит шатун-трава…» Ходит шатун-трава. Может быть, голова кружится у земли — яблони налегли на вертикаль господню. День-то какой сегодня? Вторник. Сосед просох… Чертополох. Подсолнух. Ужас в глазах бессонных: кто из них больше бог?.. «Плачет кулик, плачет кулик…» Плачет кулик, плачет кулик, топчет водицу. Я забываю русский язык — слушаю птицу. Холодно как. Слишком светло. Баба в футболке ковшиком в кадке разбила стекло — в горле осколки. Плачет кулик, плачет кулик, топчет водицу. Я забываю русский язык — слушаю птицу. «Птичка серая скажет мне…» Птичка серая скажет мне: остаёшься в своей стране — белой, каменной, ледяной… Полетели на юг со мной. Отвечаю сквозь первый снег: я – земля, я из глины весь… Я давно похоронен здесь. «Так пасмурно, что нету небосклона…» Так пасмурно, что нету небосклона и некуда мечтать. Вот лобачевская ворона: пропала, появилась и опять исчезла, и внезапно показалась — и с глаз долой средь бела дня, как будто вся во времени осталась… Как мало времени осталось у меня. |
