«О, Господи, не умирай…» О, Господи, не умирай своих животных и растений и не вперяй без потрясений тяжёлый, нежный ад осенний в мерцающий и мёртвый рай. «Чтобы вырезать дудку из ветки в лесу…» Чтобы вырезать дудку из ветки в лесу, нужен мальчик-заика и ножик, и река, и чтоб небо щипало в носу, и пыхтел под рябинами ёжик. Скоро дождик равнине вернёт высоту, в одуванчике высохнет ватка. После ивовой дудочки горько во рту, после ивовой музыки сладко. «Уже зима вбивает в землю гвозди…» Уже зима вбивает в землю гвозди и сердце из небесной полыньи вздымает, как рябиновые грозди над пустотой. О, ягоды мои!.. Жемчужный лёд растёт с ветвей – без створок, бесстыжий свой показывая стыд. Мне снится море. И оно шумит в моей земле, где ночь и минус сорок. И Млечный путь себя сгущает в твóрог, или в творóг, как Иов говорит. «Взгляд остановлен птицей…» Взгляд остановлен птицей. Господи, стрекоза… Небо кольнёшь ресницей — Что это? Чья слеза? Вечность – простое чудо: видишь меня, вода? Скоро и мы оттуда будем смотреть сюда. «Сорока на столбе…» Сорока на столбе. Ну что ещё тебе сказать, когда в окошко смотрю: вот куст, вот кошка. Как время вдоль воды то пятится, то длится. Вот человек, вот птица и на воде следы. И, как заведено, скользит с небес пшено по лунному осколку из рук – из первых, но невидимых, поскольку кончается окно. «У куницы…» У куницы короткие ресницы, как у кошки, а ещё блошки, чтобы почесать укушенное место, а потом, мать твою за лапку, взяв себя в охапку — спать и в себе свои сны обнимать: сломанную охотничью лыжу, на реке ледяную грыжу — прорубь, над рекою крышу прозрачную – видно рыбку, она держит себя, как скрипку, упирается в глубину, исполняя во сне улыбку и крещенскую тишину. «Деревня пустила…» Деревня пустила белые корни в небо. Знать, замесила квашню для стряпни и хлеба. Принюхивается небо стужей, звездой железной к жизни над бездной… «Проснёшься ночью – света нет…» Проснёшься ночью – света нет и не было его, как будто это новый свет, иное вещество. Всё исковеркано ледком — красивое зато, как будто кто-то босиком ходил. Я знаю, кто… «Почти отмучившись, отмучив…» Почти отмучившись, отмучив ночь, косоглазую от слёз, проснусь и вспомню: снился Тютчев, и – сажа белая берёз. Тряхнёт скворец, с бесстрастным глазом, плечистым пушкинским плащом: кто долгим прошлым был наказан, тот будет будущим прощён. Душа отбрасывает тело, как дым отбрасывает тень между луной и светом белым в его смертельную сирень. «Земное притяжение с ума…» Земное притяжение с ума меня сведёт, наверно, после жизни, когда в слезах закончится зима в моей теплеющей отчизне. Ты топишь печь и плачешь. И нигде не находясь, я вижу, как со стоном осина разгорается в дожде, пылая в зеркале оконном. «Ты легко поднимешь руку…» Ты легко поднимешь руку на прощанье, чтоб рассечь мир на полную разлуку и на внутреннюю речь. Беспризорник бьёт небольно в створ небесного окна, и звенит в мяче футбольном ангельская тишина. И опущенную руку дождевая ищет нить, чтобы музыку и муку навсегда соединить. «Собака плавает в пруду…» Собака плавает в пруду. Я что-то спички не найду. Вот сигареты, пальцы, губы, вот берег, лес, плотина, срубы, вот неба с ласточкой торец, и с чёрной удочкой отец стоит над прудом и в пруду не отражается, покуда плывёт собака ниоткуда. А спички – вот, и это – чудо в две тысячи восьмом году. «Поговоришь с водой…» Поговоришь с водой, вернее – помолчишь. И чёрно-золотой качается камыш. И чёрно-золотой, как божьи брови, шмель под страшной высотой несет виолончель. |
