«Зима в деревне холоднее…» Зима в деревне холоднее: в сугробах бездна, леденея, сухим огнём отражена. Какая близкая она. Живу в деревне – прямо в небе, о боге думаю, о хлебе. И ангелы средь бела дня с рябины смотрят на меня. «Погладил печь – спадает жар…» Погладил печь – спадает жар. Я глину мял и плакал ночью, и на плечах всю ночь держал округу волчью. Распеленай меня. Темно под коркой глины, льда и хлеба тому, что делает окно необходимой частью неба. «В морозы горький свет: в деревне пахнет дымом…» В морозы горький свет: в деревне пахнет дымом, и на веранде пыль алмазная, когда вдруг разорвёт бутыль, а воздух невредимым останется стоять, как в проруби вода. Без бабочки твой взгляд слоится и порхает — повсюду снегопад, паденье и полёт. Но время – это свет, и он тебя вдыхает. Но вечность – это тьма: она тебя умрёт. Тесня звезду зрачком, поймёшь в краю убогом: что, именем своим, пройдя сквозь языки, Бог остаётся быть двунадесятым богом, вдувающим озноб в живые позвонки. И варежку прожжёт алмазная присыпка, и валенок уйдёт в замёрзший материк. Когда шагаешь, снег кричит – ещё не скрипка, и даже на бегу звучит – уже не крик. На окнах, на садах – повсюду белый дёготь, — любовь моя слепец, любовь моя беглец: ей только обнимать, искать, ласкать и трогать, и очи закрывать всему, что не слепец. С фонариком луна и ангел с сигаретой, как вспыхивает спирт – вот так глядит мороз и плещет голубым, на кровле непрогретой наращивая соль земли, морей и слёз. Твоя звезда – с кулак, и тоже пахнет солью, как кровь твоя, в тебе нашедшая тупик. Душа хотела стать звездой, а стала болью, в которую вошла, как музыка в язык. «В полуслезах, в полубреду…» В полуслезах, в полубреду с подземной музыкой иду к другой – неслыханной, небесной — оборонять свою беду и слушать ангелов во льду… Мне хорошо в твоём аду молчать над бездной. Из цикла «Елене» I Убивал. Великолепил. Забывал. Кричал во сне. Твои губы сжаты в пепел — в сердце, сжатое во мне. Прозреваю. Вырываю взгляд из глаза своего, чтоб обуглилось по краю нашей жизни вещество. Чтобы жгло окно в конверте белом, снежном, голубом. Что мне делать после смерти, к чьей руке прижаться лбом… В недочитанном романе два забытых мертвеца: я и ты – в чужом тумане, снящаяся без лица. II Ищу тебя. Иду по краю, где льёт луна, где льёт левша. Левее – к сердцу. Пропадаю. Сначала тень. Потом душа. Во мне зима. Она сквозная. И я везде. К чему спешить. Как будто умер я, не зная, как эту вечность пережить. VII Курю в больничном туалете, тайком, почти на этом свете, где лампочка из-за угла беднее зимнего тепла, где мёртвые ладошки моли, черпнувшие чрезмерной боли, навстречу машут дураку и сыплют пепел на башку… VIII Ангел плюнет в потолок — ох, больничный, ох, высокий. Недолёт. И мотылёк опадает одинокий, белый, серый, голубой, даже палевый немножко… И глядит, глядит в окошко жизнь с закушенной губой. IX Мышка больничная, жизнью шурша, ищет пожрать. Зачесалась душа у тишины, темноты, немоты, шторок, прикрывших квадратные рты, чтобы беззвучно крича, не вспугнуть смерти немного и хлеба чуть-чуть, капельку света откуда-нибудь… Ангелу ночью очей не сомкнуть. XI Когда я умер, стало мне понятно всё: в каком огне, во сне, в окне, в каком бреду куда я, Господи, иду. Когда я умер, ты прошла тропою пекла и тепла по мне, по мне, по мне, по мне, по мне – во сне, в окне, в огне… XIV Прощай. Что было – не прошло. И не продёт. И вечно будет. Оно тебя ещё разбудит и в окнах выставит стекло, и поползут из крупных слёз ночных светил дневные лица… Обыкновенный снег ложится на деревянный снег берёз. |
