Миг Был на лице, мелькнувшем навстречу, изысканно странный рисунок замечен… И на пути, к горизонту ведущему, все становится проще и лучше. Вечер, что прежде был хмуро насуплен – теперь светлячками зелеными сыплет. Так. возьми и дай мне, пылинке скучной, летучую, как небо и запахи, душу. Сползает с вершин твоих льдов пелена и можно увидеть улыбку вечности. Я наверху. Сфокусирован на ангельском вечере, мной не замеченном. Дьявольский вечер, вот вьются по ветру по-над Ригой башни // тройками. А был единственный – не забыли – изысканно странный рисунок из лилий. Мельник уходит К вечеру мельник белый весь в муке с головы до ног. И облаком улетело все то, что смолото в срок. И стол еще теплый от хлеба и неба погасших войн. И мельник растапливает печь и молча смотрит в огонь. Эй, а ну-ка, тише пусти коня мимо мельника, который смотрит в огонь. Но не останавливайся, ни всадник, ни пешеход, – как бы ты сам не начал смотреть в огонь. Там, понимаешь ли, знают без тебя время призвать своих заглянуть в огонь… Покой Я искал покоя по всей комнате, залезал под диван, ворошил старые книги и разобрал телевизор. Но я же пристраивал его, стараясь оставить под рукой на всякий пожарный! Чтобы не сгнил, не достался мышам и юным натуралистам, эти препарируют сразу, ну а кому тут нужен покой с худым животом? В данный момент я отклеиваю марки от старых конвертов. Иногда под ними что-нибудь есть. Время сирени Давай я проведу тебя сквозь триумфальную арку сиреней, процедим сквозь нее нежную розу майских рассветов. Я не любитель букетов – нет вазы проще и откровенней, нет более пьянящего напитка, чем этот. Давай напьемся им до обнаженности душ и дыханий, а после умоемся грозой, цветущей с утра. И мы определенно станем такими нами, которым уже больше незачем умирать. «Меня отыщешь синей лунной ночью…»
Меня отыщешь синей лунной ночью и вымолишь мне у сосны прощенье, и, как туман, опасность рассосется что в бритвах льда звенела под ногами, как выводок холодных диких пчел. Меня под ветром из кусочков сложишь на бесконечно сером поле снежном. Мы в этой жизни и по смерти вместе, тот, кто спешит, в отставшем остается, чтобы по нам сквозь васильковый пепел взошла тоски горячей синева, в которой любят кувыркаться черти, когда едва родившийся слепой комочек вдруг пару васильков ко лбу приложит и видит, что в высоком небе сотни пылающих хвостов обращены к земле. «Береженого бог бережет…» Береженого бог бережет – перед мертвой птицей я обнажаю голову. Быть может, ее убил голод в тот час, когда я доедал свой завтрак. Быть может, мороз в тот час, когда ты натягивала перчатки. Само собой, я тут вообще ни при чем, – береженого бог бережет, так или иначе, Он смотрит. «В конце непопулярной улицы…» В конце непопулярной улицы, на невоспетом углу, на неприметном дереве сгрудились птицы, отправляясь на юг. В их измученных силуэтах прочитывалось тяжкое бегство от морозов. В желтые листья выпал к корням рябины их певчий корм. Горьким соком обагренными ягодами дерево договорилось с птицами молча. И сказало – пусть они пьют, клюют, хватают, тащат… Ведь их путь не пройден и наполовину. И птицы молча брали ягоды по // половинке. В конце непопулярной улицы, на невоспетом углу, под неприметным деревом я постучался в твою незаметную дверь. |
