Прийти Все выбираю – с какой стороны войти, возвращаясь, в Ригу? И еще – в какую – бодрую или сонную, в лучах солнца или лучащуюся огнями? Это ведь важно – как войти. Таким образом, как именно того хочется, чем именно дышится – травой луговой или же сеном, алый ты мак или камня холод. Такое богатство – когда есть из чего выбирать среди отсутствий и расставаний, щекочущих спину жарких мурашек, когда Рига входит в сон миражами. Тогда неважно – сладким ли, горьким, лишь бы – пробиться туда, где сердце прописано – пролиться дождем или кротом прорыться. Это, похоже, единственное, к чему никак не привыкну. Сон о войне после войны Ах, вы, сны о войне, о войне после войны, так долго не шли вы, а теперь идете, так неоспоримы, как родимые пятна, по телу живому с кожей выжженная печать. Ах ты, войну по-другому видевшая и меня сейчас ежесекундно видящая, следом за мной идущая, зачем ты входишь в сон этот, мне одному устрашающе свойственный, так, как свойственны остальным язва и головные боли? Ах ты, вечное возвращенье назад, несгибаемо честное, неважно день ли, ночи ли черный деготь. Ах ты, запретная невозвратность, аистовая трясина домой зовущая, // из совестей совестливейшая – Ах ты, непроглядная ночь, ах ты, шлюха, мальчишкам и бандитам, ах ты, автомобильчик, не газик, не грузовик, из тех машин, что мы изобретаем во сне. Ах ты, дорога, сквозь черную ночь, с вырубленными огнями, лишь по наитию. Ах ты, езда через тот лес, что никому не объехать. Ах ты, непоправимое, что может случиться спустя мгновение или два. Ах ты, трос, что, должно быть, натянут за поворотом. Ах ты, выстрел, столь неожиданный, что глазом и не моргнешь. Ах ты, рука моя, пустая против той, в которой оружие. Ах ты, оружие, когда тебе хочется, ты // блюешь свинцом. Ах ты, чувство, в котором и страху-то, что капля воды на ведро молока, но все же мутит. Ах ты, великое бессилие, жуком о стекло до головокруженья, против случая не попрешь. Ах вы, высиженные бессильем вши-мурашки, ползущие по спине. Ах, влажный ужас отчаянья, когда они станут мучить тебя, войну по-другому видевшую, как они смеют тебя – нездешнюю здешние… Ах, беспартийные стоеросовые дубы, для вас едины пропасти страсти и преступления… Ах вы, сны о войне, о войне после войны, у вас свой заграничный паспорт для путешествий во мне, и мои пограничники не имеют вас прав задержать, // есть чья-то виза в том паспорте. И кто посчитается с тем, что моей визы там нет и не будет. Зов севера
Как так – не стремиться на Север? Кто бы к чему ни призывал, но может ли дитя не стремиться к речи, может ли цветок не быть цветостремительным? Ведь там в мерзлоте лежат мои мамонты, ведь там мои штурманы мерзли и замерзали. Север это вам не ремесло, не экскурсия, для меня он как для компаса – краеугольный камень. Как и северное сияние, доверие не разрубишь на части и с любви не получишь сдачи или размена, один-единственный раз будешь оставаться безучастен к зову ближнего – // по смерти. Избыток жидкости вымерзает – даже слезы, наши жилы здесь скручиваются перекрестно, парсеки космоса съеживаются и облезают, чтобы дошло, наконец, как это все-таки меж людей честно. Густая краска Я топаю в самой гуще по магазину, по рынку, в кино на поганый фильм – мне нужно густую краску. К черту прозрачную акварель. Мне нужно краску грязную, глинистую – писать тяжелого человека. О которого пачкаются глаза и мысли. Который сам в помоях из чаши жизни крепко увяз и липнет к нашим подошвам. Но глаза видят, мысли бегут, планета вращается, и нашей походке пока еще присуща легкость косули. Потому-то нельзя мне тяжелого человека писать легкой краской – господи, так ведь недолго зажилить центнер-другой. И вот я топаю за плотной краской – писать тяжелого человека, его значительность, его беспомощность, нашу нежность и нашу силу. |
