Остановился частник, и мы полетели по ночным улицам.

Иллюминация била водителю в глаза, пробуждая желание говорить:

– Всю жизнь вкалываем! Родители после войны вкалывали, мы вкалываем! И чего добились, где свобода?

На каждом повороте он до последнего не мог решить, куда ему свернуть – направо или налево, и наконец закладывал такой крутой вираж, что мы пролетали мимо припаркованных у тротуара автомобилей практически вплотную.

– Ладно свобода, даже «спасибо» никто не скажет! Вон, понастроили целые города. – Он кивнул на огни Сити. – Ничего ж здесь не было еще двадцать лет назад! Это ж все не из воздуха взялось, это же все люди построили…

Он резко перемещался через разделительные полосы и подрезал. Машину мотало. На перекрестке нам наперерез выехала серая «Лада». Он крутанул руль и затормозил, казалось, мы протараним старый корпус «Лады», я ударилась зубами о переднее сиденье. Не сильно, но ощутимо. Проскочили.

Водитель предложил покурить. Несколько жадных затяжек. Подъехали к дому. Расплатилась.

– Доброй вам ночи!

Машка возилась в постели, не спала. Я поцеловала ее. Мы долго шептались о том, что произошло за день, и ее голосок был для меня путеводной звездой в бушующей тьме мира.

У нас был проходной закуток в квартире родителей, между комнатой отца и комнатой матери, отчаянно воюющей с враждебной действительностью, частью которой была и я.

Отец запирался у себя, исписывал кипы бумаги формулами, в наши отношения не вмешивался. Родители давно в разводе, но живут вместе, им лень разменивать квартиру.

Мать впитала суровость коммунальной квартиры, где прошло ее детство, и привнесла ее в наш быт. Установленные ею строгие правила требовали: есть по расписанию, принимать душ не более пяти минут, телефон не занимать, не краситься и не вертеться перед зеркалом. И главное: хочешь мужчину – выходи замуж! Когда я появлялась на кухне, маме становилось тесно, она толкалась локтями, охала, цыкала и курила как паровоз. Но ради общения с дочерью я возвращалась в родительское неуютное обиталище. Сначала я не зарабатывала достаточно, чтобы снять жилье. Потом не могла сама забирать Машку из школы.

Я не из тех, кто способен посвятить всю жизнь работе менеджера, и все-таки каждое утро я тащусь в офис, чтобы деньги совершали, подобно солнцу, свой оборот.

Деньги дарят людям радость. Так думала я, проснувшись и чувствуя себя если не разбитой, то потрескавшейся.

Проводила Машку в школу и поплелась на работу.

Встретила в лифте продюсера, он опустил глаза.

Приближалась решающая неделя, мне предстояло сдать работу и удалиться.

Я сидела, отвернувшись от всего мира, уткнувшись в старый мерцающий монитор.

Денег было в обрез. Но думать об этом не хотелось. Хотелось гулять, ставить на зеро, а под утро застрелиться.

Наш офис был как поле битвы, где вражеские пули выкосили треть войска. Некому монтировать, озвучивать, писать тексты для дикторов. Уволили самых работящих. А ненасытный эфир требовал ежедневного обновления. Я, кое-как разобравшись в монтажной программе, сама монтировала, сама писала тексты, в каком-то чаду объясняла в Программном департаменте, в какой последовательности ставить ролики в эфир.

Каждый день я ждала, что мой пропуск аннулируют. Но снова и снова турникет приветливо подмигивал зеленым огоньком.

Ночью выпал снег, и мы с Алекс явились на работу в одинаковых пуховиках. Цвет она выбрала черный, как и я.

В тот период жизни я жила глобальными идеями, меня не интересовали подробности, мелочи, детали. У меня было мало вещей. Желать чего-либо материального казалось мне бессмыслицей. После знакомства с Алекс началось мое падение в тварный мир. Она обожала одежду, с восторгом рассказывала о любимых брендах и кидала ссылки. Ее голос, когда она лепетала о шопинге, обволакивал.

Подмигнув мне, она сообщила по скайпу своему австралийскому мужу, что, как и все здесь, теперь ходит завернутая в большое стеганое одеяло.

Закончив разговор, крутанула кресло в мою сторону:

– Десять лет брака не шутки, моя дорогая. Дом в дорогом районе Сиднея. Могу вернуться, когда захочу. И, кажется, не вернусь никогда. – Она серьезно взглянула и скроила отточенную гримаску, явно позаимствованную у кинозвезды.

Она сияла карими глазами, ее острая коленка уперлась в мою. Вальяжно и насмешливо она ощупывала меня взглядом. Ее мобильный издал сиплый сигнал.

– Fuck! Fuck! Fuck!!! Что делают в России, когда течет кран?

– Звонят в диспетчерскую.

– Мне из «Ди Э Зет» сказали, что в моей квартире кран течет уже два часа, – она глянула на бумажку, где выписала название организации: – «Оу Оу Оу Ди Э Зет» – это что?

– Это ДЭЗ.

Алекс снимала трешку в сталинке. Я знала тот район, Машка ходит в гимназию неподалеку.

Каким-то чудом уцелевшие старые обои и советская пятирожковая люстра, льющая тусклый свет, создавали атмосферу триллера. Черная кошка, которую Алекс подобрала на улице, уютно спала на пухлом диване, не обращая внимания на воду, растекающуюся по полу из кухни. Одиноко стоящая в раковине тарелка закупорила слив, и вода лилась на пол. Я бросилась выключать кран. Только потом сообразила разуться, оксфорды намокли. Поставили их на батарею. И стали собирать воду простынями в цветочек.

В дверь позвонили.

– Вот вы зайдите, посмотрите, что вы наделали! У меня потолок рушится! – раздался из-за двери голос соседки.

– Что я должна делать? Я слышала, что в России не открывают дверь? – прошептала Алекс.

– Открывают.

– Когда я хотела познакомиться с соседями, никто не открыл. Я звонила во все двери полчаса!

– Но сейчас ты залила ее, надо открыть.

– Я не залила! Утром не было воды! Я не поняла, что кран открыт.

Зашли к соседке. Вода капала с потолка. Везде стояли тазы, лежали тряпки, обои кое-где отслаивались. Соседка орала на нас, угрожала и кляла. Я спросила, во сколько она оценивает ущерб. Она неуверенно назвала неожиданно мелкую сумму.

Алекс немедля уплатила требуемое, и все успокоились.

– Я думала, она будет меня судить! – Алекс закурила. Она долго благодарила, что я так ловко уладила дело. Потом включила духовку.

– Я замариновала ягненка. Любишь ягненка?

– Я веган.

– Умоляю, поешь! Свежайший ягненок! Три дольки чеснока, соевый соус, бальзамик, соль, перец. Мариную несколько часов, запекаю в прованских травах. Итс вери спешиал! М-м-а! – сложила пальцы в щепотку и поцеловала их.

– Милая, я вообще не ем мясо. Никогда. Кроме того, нам надо возвращаться в офис.

– Но у тебя же мокрые ботинки.

– Ну и что? Мне сейчас нельзя отсутствовать. Меня уволили. Но я не могу сидеть дома. Не хочу говорить дочери, что уволена. Я даже себе не могу признаться, что я уволена. Я хожу на работу, потому что надеюсь, что меня возьмут обратно.

– О, у меня была похожая ситуация в Австралии, я тебе как-нибудь расскажу. И, кстати, можешь приходить ко мне, когда хочешь. А сейчас ты должна поесть ягненка. А в офисе я скажу, что ты помогала мне решить проблему с потопом!

– У меня нет аппетита.

– Ну ты же должна есть горячее! Еда – это секс.

– Еда – это еда, а секс – это секс.

– Нет, еда – это секс…

– А секс – это еда!

– Ты, наверное, как религиозные люди, испытываешь чувство вины за то, что ешь и какаешь!

Алекс принялась расставлять тарелки. Она сварганила салат. Я взяла листочек из салатницы.

– А ты знаешь, что руккола – афродизиак? Мой муж пишет статьи о высокой кухне.

– Ого! – Я задумалась, что на это следует сказать.

– Я говорила, что он старше меня на двадцать пять лет?

– Ого! – снова произнесла я.

– Он был моим шефом, когда я работала в редакции.

– Ого!

Она показала бриллиант в ухе.

– Ого!

– Шат ап! Его привезли из Конго. Такие вещицы делают в Китайском квартале Сиднея. А ты знаешь, что у большинства китайских эмигрантов нет документов?! Потому что в Китае разрешено рожать только одного ребенка. Если рождается второй, ему не дают паспорт, государство не признает его существования.