В тот день продюсер вошел в нашу комнату, разговаривая по-английски с незнакомой мне девушкой. Я мельком зафиксировала белую рубашку, вальяжный изгиб, глаза, сверкающие очками. Пышные губы и плавные движения делали ее похожей на рыбу-телескоп. Все переглядывались: «Что это за фря?» Не слишком вслушиваясь в разговор, я оценила бойкость и напор, с которым девушка вдохновляла продюсера. Слова укладывались цветными кирпичиками плотно, без зазоров, как в тетрисе. Не делая пауз, она переходила с английского на русский и обратно. Подарила собственную книгу, изданную в Австралии.

В тот день ее приняли на работу в наш аквариум, ведь она читала журнал «Hello!» и видела известные телешоу, а значит, знала, как устроено телевидение. Поговаривали, что она знакома с кем-то из руководства. Ее втиснули в мой угол, поставив еще один стол, а меня развернули лицом к стене. Это помогало не видеть сочувствующие взгляды коллег.

Оскалившись правильной улыбкой, она протянула руку:

– Я могу спросить вопрос?

И вот я уже показываю, где у нас курят, где брать кофе, как заказывать обед, где найти нашего лучшего айтишника.

С той минуты, как она «спросила у меня свой первый вопрос», рот у нее не закрывался. В первый час знакомства она рассказала мне буквально все, что знала. О правильном питании, о гороскопах, об австралийских аборигенах. Она смешно растягивала слова:

– А ты зна-аешь, что австралийские aborigines, don’t recognize the existence of time? Как это сказать по-русски?

(Она родилась в Москве. Ее родители эмигрировали, когда ей было девять. С тех пор она жила в Австралии. Русские и английские слова тянули ее в разные стороны, соперничая за ее душу.)

– Не признают существование времени? – Я не сильна в английском, но это я поняла.

– Зато у них бывает «work about», когда они бросают все и уходят… – Она замахала рукой, подыскивая нужное слово. – Уходят…

– Уходят куда глаза глядят?

– Абсолютли! Кстати, меня зовут Алекс!

Зазвонил телефон.

Помедлив, я сняла трубку. Мне велели зайти к продюсеру.

Когда все летит в тартарары, надо думать о хорошем. На ватных ногах я шла по коридору и старалась представить зеленые холмы под голубым небом, но все сильнее ощущала, что проваливаюсь в черную слякоть. Надо загипнотизировать продюсера, внушить ему мысль не трогать меня.

Остановившись перед дверью кабинета, я закрыла глаза, тщетно разыскивая в себе скрытые экстрасенсорные способности.

Нет ни плохих событий, ни хороших, есть только разные трактовки. И время. Время, меняющее плюс на минус и обратно. Внутренним взором я увидела, как люди собирают самолет, проводят испытание двигателей, и вот механизм заработал, блестящее на солнце насекомое, отделившись от слякоти, вспорхнуло. Я увидела мир фасеточными глазами табло, и он был движущейся мозаикой, хитрой игрой, где нет ни врагов, ни друзей, ведь однажды все меняются ролями. Мертвое становится живым, живое мертвым. Все едино. И потому следует относиться к временному противнику с любовью и уважением, как к лучшему другу. У самолета нет чувств, есть только маршрут. И мои чувства почти исчезли, без них стало легче. Без них реальность сквозила прохладной нейтральностью и металлическим привкусом.

Меня кто-то потрогал за плечо.

– С тобой все в порядке? – спросил звуковик.

У нашего звукорежиссера в аппаратной висят фотографии: он с Горбачевым, с Ельциным, с Путиным, с Гельмутом Колем, с Герхардом Шрёдером. Он лучший специалист по записи речей. И по прослушке. С тех пор как начались увольнения, он стал приходить на работу в военном кителе, даже фуражку надевал. Род войск и звание я определить не смогла.

– Порядок. – Я постучала в дверь. И скромно просквозила в кабинет.

Редеющая седина и бородка клинышком делали влиятельного продюсера похожим на плутоватого пирата, его взгляд приказывал: «Поговори со мной, детка!»

– Здравствуйте, вы такая-то?

Прежде чем назвать мою фамилию, он вгляделся в список на экране.

Не первый год работаю, мог бы и запомнить.

Зазвонил телефон. Козлобородый жестом предложил мне сесть. Пока он говорил, я его рассматривала. Последнее время он стал читать в очках – прогрессирует дальнозоркость. Желтоватые мешки под глазами увеличились – любит накатить. Седые бакенбарды – следит за модой. Руки покрыты густыми черными волосами – легко возбудим, импульсивен.

Он бегло изучал меня: мужская футболка, джинсы, позавчерашняя укладка, красные глаза.

Продюсер повесил трубку и посмотрел на меня пристально. Так, что захотелось протереть глаза кулачками. Я не выдержала и заговорила первой:

– Давно хотела поговорить с вами… – Мне хотелось сказать ему, как мне нравится моя работа и наш коллектив, и это было бы вполне искренне, но я притормозила, ведь сейчас это будет восприниматься как грубая неуместная лесть. – Не думала, что это случится так…

Он хмыкнул и перебил меня:

– Ну вот, вы сами знаете, о чем пойдет речь. Вы готовы, как я понимаю, к уходу. Потому что альтернатива, которую я мог бы вам предложить, вряд ли вас устроит.

В кабинет без стука заглянула секретарша.

– К сожалению, мне пора. – Продюсер поднялся. – В общем, мы друг друга поняли. Зайдите в отдел кадров.

Хотелось на воздух. Хотелось глубоко вдыхать туман полей и лесов. Ну или хотя бы только полей. Но и лесов тоже хотелось вдохнуть. Но я глотала ртом сухой запах ковролина. В коридорах, на лестницах, в курилках и в лифтах я видела других уволенных. Одни застыли с потухшими сигаретами, другие истерически острили, третьи нарочито спокойно собирали вещи. Выйдя из кабинета, я испытала давно забытое чувство абсолютной ненужности. Полной свободы от всего этого. Свободного падения, так близкого к чувству полета.

Дрожащими, непослушными руками я скопировала из компьютера все, что могло пригодиться. Прощай, офис, больше я не твой менеджер.

Работа вносила в мою жизнь равновесие. Были приятные мелочи – я могла пользоваться монтажным оборудованием, сообщала адрес организации, заполняя бланки на участие в фестивалях, выписывала за счет компании альбомы и журналы про искусство. И все-таки, выходя в тот день из офиса, я чувствовала себя жвачкой, которую выплюнули из большого телевизионного рта.

Юрист, с которым мы как-то однажды трахнулись ночью на лавочке, признался, что не может сказать жене, что уволен. Наш одноразовый секс перерос в некое подобие дружбы. И я послала ему воздушный поцелуй перед тем, как двери лифта медленно, с неказистыми рывками, скрыли его из моей жизни навсегда. Я и не знала, что у него есть жена.

Моя дочь вызывала в мужчинах осторожность, а я не могла испытывать чувств к осторожным. Казалось, я не смогу влюбиться в ближайшие миллионы световых лет.

Я поняла, что забыла совершить обязательный ритуал всех уволенных – разослать последнее письмо: «Этот адрес больше не действителен».

И вдруг меня осенило: я же не могу уволиться, не завершив монтаж анонсов, которые должны быть в эфире на следующей неделе!

Утром, проснувшись по будильнику, я снова шла к зданию со спутниковой антенной на крыше. Окна отражали солнечные лучи, превращая серую башню в подобие маяка. Со мной поравнялся большой черный автомобиль, боковое стекло опустилось, и продюсер произнес:

– Вы были в отделе кадров?

– Мне надо время, чтобы доделать проекты и в срок сдать ролики на эфир, – произнесла я тоном, не терпящим возражений.

Он посмотрел на меня поверх очков:

– Вас подвезти?

До башни оставалось метров сто.

– Спасибо, хочу прогуляться!

Мой ответ ему не понравился.

Ну что поделаешь. Не слишком приятно общаться с человеком, чья волосатая рука может убрать тебя, как пешку с доски.

Беру чашку бесплатного офисного кофе. И расплескиваю половину, пока несу ко рту. На полу ехидно кривятся коричневые кляксы. Стереть их размашистыми движениями. И салфетку выбросить. Хрустнула коленка. Психосоматика…