Внезапно до моего слуха донесся глухой гул где-то над головой, словно над нами на огромной скорости несется поезд, затем я услышал зловещий многоголосый шорох. Я едва успел увидеть, как встревожено смотрит вверх Тажи Чару, и не понимая, что же на самом деле происходит, поднял взгляд вверх по склону. Мне показалось, что туман сверху сгустился, заклубился и ринулся на меня. Неведомая сила сбила меня с ног, подхватила и, бешено крутя, подбрасывая, ломая, понесла в пропасть.

Не знаю, сколько еще в это круговерти я был в сознании, но после очередного удара головой обо что-то твердое, я его лишился. Мрак овладел моим сознанием, и только микроскопические искры восприятия неведомой мне природы продолжали уверять меня, что я еще жив…

***

Савельев замолчал, и Азаров увидел, как нервно сжались пальцы его рук и напряглись мышцы лица. На левом виске отчетливо пульсировала трепетная жилка, лоб над переносицей прорезала глубокая вертикальная складка. Азаров понял, что Савельев вновь переживал тот момент. Заговорил он так же внезапно, как прежде замолчал:

– Да и был ли я жив тогда, с уверенностью сказать не могу. Никто не мог в тот момент констатировать мою смерть, но, думаю, что какое-то время в этой жизни я не присутствовал. Я не видел никакого тоннеля, в конце которого виден свет. Вокруг меня и в моем сознании была кромешная тьма. И лишь впереди – светящаяся точка. Затем она внезапно обратилась в лучезарный свет, не похожий ни на солнечный, ни на электрический.

Это был Свет собственной персоной. Он был вокруг меня и проникал внутрь меня, словно я был прозрачный и бестелесный. Вдруг я понял, что могу смотреть внутрь себя так же, как я смотрю вокруг себя, но когда я это сделал, то ужаснулся той картине разрушения, которой подвергся мой организм. Ужаснулся я лишь на мгновение и лишь тогда, когда понял, что это МОЙ организм. Я увидел всю ту ужасающую картину нанесенных увечий, которые не раз наблюдал в больнице у своих пациентов. Но то были чужие страдания и я, как врач, мог выстраивать стену между своими эмоциями и необходимостью предпринимать действия, соответствующие моему профессиональному предназначению. Теперь же моему взору представлялось то, что должно было быть причиной моих страданий, и самым ужасным было как раз то, что я все это видел. В следующее мгновение пришло осознание – отсутствуют физические страдания, отсутствует боль, которая непременно должна была сопровождать всю эту удручающую картину. Я всегда твердо знал, что боль при повреждении – неоспоримое свидетельство физической жизни, но боли не было. Глубокое подсознание подсказывало, что видимое мной может быть сном, ведь только в сновидении человек может видеть себя изнутри и только в сновидении не чувствует боли.

В тот момент меня беспокоила более всех остальных одна мысль – если это сон, то, проснувшись, окажусь ли я здоров и невредим, или то, что я вижу в своем сне и есть мое истинное изуродованное состояние, и, вынырнув из этого сновидения, я испытаю немыслимую, всепоглощающую боль.

Эти мысли одна за другой протекали в моем сознании, вытесняя друг друга, и лишь одна, классическая, из них прочно держалась в этом потоке – я мыслю, значит – я живу. И лишь единственное физическое ощущение сопровождало мой сон – невероятная легкость.

Внезапно я почувствовал, как теплый, мягкий, нежный, кажущийся совершенно материальным, свет обволакивает меня, проникает в мое сознание, наполняет меня, словно пустующий сосуд, становясь все плотнее и обретая осязаемость. Я осознавал его, как самого себя, он рос во мне и я ощущал его, а значит и свою, все возрастающую, силу. Когда же концентрация его во мне достигла такой степени, что дальнейшее уплотнение казалось невозможным, свет начал источаться из меня, но его поступление в меня не прекратилось. Я словно растворялся в нем.

Вряд ли я могу сказать, как долго по времени длился этот невероятный процесс, поскольку ощущение времени отсутствовало, само время тогда не имело своего значения. Мое сознание находилось в состоянии, когда нет потребности анализировать происходящее, ведь все происходящее казалось совершенно понятным, потому как являлось необходимым и неизбежным. Комплекс ощущений создавал впечатление, что я оказался в чем-то родном, отождествленном с самим собой. Меня окружало то, в чем я был всегда и чем я был сам.

Потом последовал провал в восприятии каких-либо ощущений. Я знаю, что в этот момент что-то происходило, но память этого не запечатлела. Так бывает после глубокого сновидения – проснувшись, знаешь, что тебе снился чудесный сон, но самого сна вспомнить не можешь.

Сейчас вспоминается только чувство падения: вначале вне пространства, а затем уже в нем. Свет вновь сменился внезапно наступившим мраком.

Затем появилось ощущение тяжести, такое внезапное и настолько осязаемое, что было сродни боли. Постепенно я стал осознавать, что это тяжесть моего тела. Непреодолимая тяжесть! Ни один мускул не подчинялся моему желанию пошевелиться. Я попытался открыть глаза, но и тут тяжесть век не позволила мне этого сделать.

И тогда я закричал – тоскливо, надрывно, обреченно, вкладывая в свой крик весь ужас, порожденный несокрушимым бессилием. Этот крик вырвался из моего горла подобно бурному потоку, прорвавшему плотину. Он колючими иглами проткнул барабанные перепонки, от чего острая боль пронзила все тело.

Мне показалось, что все происходящее уже было со мной, когда-то давным-давно, когда память еще не родилась.

В сознании с немыслимой скоростью завертелся яркий, многоцветный калейдоскоп осколков едва узнаваемых образов, знакомых событий, сложить которые воедино оно отказывалось. Кружащийся хоровод все более ускорялся, смешивая яркие краски до тех пор, пока они не превратились в кромешную черноту.

Неожиданно тяжесть век значительно уменьшилась, и они начали постепенно подниматься. Окружающий меня полумрак чуть кольнул глаза присутствующим в нем слабым светом. Взгляд уперся в шероховатую поверхность, заскользил по ней вниз и остановился на языках пламени, метавшихся в нескольких шагах справа от меня. Слух уловил слабое потрескивание – это был знакомый звук костра. Я начал воспринимать окружающую действительность и инстинктивно попытался восстановить последние, оставшиеся в памяти, события. Но последними воспоминаниями были нарастающий гул и последовавший за ним сокрушительный удар неведомой, огромной, непреодолимой, холодной силы. Затем падение в пропасть и … забытье. Рассудок никак не мог ассоциировать ни с чем эту ужасную, уничтожающую, безжалостную силу, поскольку был не готов к ее восприятию.

Я вновь осторожно осмотрелся. Шероховатая поверхность, которую я увидел, впервые открыв глаза, оказалась сводом грота. В центре грота находился выложенный из неотесанных камней очаг, в котором веселыми языками играл огонь. Далее за костром чернело жерло выхода из грота, усеянное яркими мерцающими точками. Это было звездное небо, и звезды в нем были ясные и близкие.

Внезапно каждым нервом своим я почувствовал чье-то присутствие. Повернув голову налево, в глубине грота я увидел старика, облаченного в странное, просторное белое одеяние. Длинные, редкие волосы на голове и такая же длинная, реденькая бородка были совершенно белыми. Он сидел на плоской каменной плите, подогнув под себя ноги. Взгляд его азиатских глаз был устремлен поверх меня, в направлении выхода из грота, в звездное небо. В черных зрачках его отражалась пляска огоньков костра. Он едва заметно покачивался, издавая какие-то монотонные вибрирующие звуки.

Я приподнялся со своего ложа, которое также представляло собой каменную плиту, покрытую толстым войлоком. Осмотрев свое одеяние, я был несколько обескуражен. На мне было просторное одеяние красного цвета, состоящее из рубашки и шаровар плотной мягкой ткани, на ногах одеты мягкие, теплые кожаные тапочки. «Как я здесь оказался? – проблеск первой разумной мысли все же поставил в тупик мое пробуждающееся сознание». И тогда сознание выбросило ворох воспоминаний, казавшихся теперь бесконечно далекими – экспедиция в Тибет, изнурительная дорога в горах и падение в пропасть.