И еще – меня здорово поразили китайцы. Они – удивительный народ, они – как большие дети. В них кроется уйма энергии, огромный жизненный потенциал, особый азарт к жизни. Они постоянно что-то делают, упорно, до самозабвения и при этом безоговорочно верят в необходимость того, что делают. Ведь мы в былые времена тоже были такими, но как-то незаметно подрастеряли эти способности. Видимо, все-таки, все дело в идеологии. Ведь она либо есть, либо ее нет – промежуточных вариантов не бывает. Нет общей цели – и каждый толчется в своем узком мирке, создавая для себя собственные идеалы и ценности, которые на поверку оказываются обыкновенной суетой. Они же все охвачены и увлечены единой целью, что поистине делает их несокрушимыми.
Всю дорогу по Китаю нас сопровождал один интересный парень – Сунн Лу. Он, видимо, был облачен какими-то особыми полномочиями, поскольку легко решал все возникающие в пути проблемы. Эдакий уверенный в себе живчик – он успевал везде. Но все это продолжалась до Тибета. Чем дальше мы продвигались по Тибетскому нагорью, тем больше терял свою привычную уверенность Сунн Лу. Сама атмосфера Тибета влияла на всех нас, включая Сунн Лу, как наркотик. Только каждый реагировал на него по-своему. Граница Тибета была своего рода мистической гранью между прошлым и будущим, между реальностью и запределом. Время и пространство здесь текли в ином измерении. Каждый из нас это ощущал внутренне, со своим личным, особым ощущением. Я бывал раньше в горах на Кавказе. Там тоже было нечто похожее. Наверное, в горах всегда создается такое впечатление, как будто в них проявляется близость к чему-то высшему. Но в Тибете это ощущение возрастало многократно.
Сунн Лу, без былой уверенности, но достаточно настойчиво, предложил свои услуги в сопровождении нашей группы до деревни одного из тибетских племен. Племя это жило в высокогорье, где-то в Гималаях.
В Янхучу, где мы остановились, прибыл представитель племени, назначенный сопровождать нас. Звали его Тажи Чару. Тогда я его воспринял как-то настороженно. А может, это было просто проявление общепринятого в мире благоговейного интереса к представителю легендарного народа, окруженного неким ореолом древней тайны. Во всяком случае, меня поразила глубина взгляда зеленых глаз Тажи Чару. Они были невероятного жемчужного цвета и, в сравнении с ними, окружающая сочная растительность склонов казалась бесцветной пустыней. Тажи Чару был всегда совершенно спокоен, он никогда не проявлял эмоций, но в каждом его движении, несмотря на внешнюю худобу, ощущалась скрытая сила, которую он никак не мог в себе удержать. Он так и светился силой. Сунн Лу в присутствии Тажи Чару явно чувствовал себя весьма неуютно. Не знаю, где корни всего этого, но я уловил взгляды, которые бросал Тажи Чару на Сунн Лу и понял, какая чудовищная пропасть лежит между этими людьми, которые были каждый представителем своего древнего народа. Это, наверное, больше всего влияло на сознание Сунн Лу. Видимо, слишком велика была разница в образе жизни и, как сейчас говорят, менталитете. Это было не столько противостояние, а, скорее, значительное несоответствие принципов бытия.
То, с какой легкостью Тажи Чару шагал по крутым тропам, лишний раз свидетельствовало о его силе и стойкости. Глядя на него я, считавший себя человеком спортивным и достаточно физически подготовленным, в этом очень быстро разуверился.
Первые двое суток я еще держался достойно, стараясь не отставать от нашего выносливого проводника. Одному Богу известно, чего мне это стоило. Остальные члены экспедиции, многие из которых тоже, впрочем, физически неплохо подготовленные, уже на вторые сутки порядком подустали, особенно когда мы вступили в область высокогорья и идти пришлось в густом тумане, где видимость была не далее трех шагов. Привалы становились все более частыми и продолжительными. Вторую ночь я спал как убитый – до того измотала меня дорога. Утром я проснулся совершенно разбитым и вконец измотанным. Остальные чувствовали себя не лучше – это ощущалось по их отрешенным взглядам и вялым движениям. Один Тажи Чару оставался бодрым и совершенно не утружденным проделанным путем. Только чай, больше похожий на травяной отвар, приготовленный Тажи Чару, заметно приободрял нас. Подталкиваемый профессиональным любопытством, я, через Сунн Лу, принялся расспрашивать у Чару рецепт этого целебного чая. Сунн Лу долго переводил мне длиннющий список набора трав, и я махнул рукой, безо всякой надежды запомнить хотя бы половину. Тем более что название большинства из них я слышал впервые. Я решил, что позже обязательно запишу этот рецепт.
После короткого завтрака мы продолжили путь. Но все же это был уже третий день нашего перехода и к полудню мои ноги вновь стали словно ватные, как и утром. Пот из моей кожи уже не выступал, словно закончилась вся жидкость в моем изможденном организме. Наш караван двигался медленно и устало.
К усталости прибавлял свою толику скудный пейзаж. Мы были высоко в горах, где под ногами были только камни, снег и облака. Даже одинокий орел, круживший ранее вблизи нас, скрылся внизу, под облаками. Я еще никогда в жизни не был так высоко в горах и так далеко от цивилизации. На нашем пути не было ни одного населенного пункта и это создавало ощущение бесконечной удаленности от всего остального мира. Порой казалось, что того, другого, густонаселенного и шумного мира не существует. Я не видел никаких признаков тропинки или следов пребывания здесь человека, и только удивлялся, каким образом Тажи Чару умудрялся ориентироваться и выбирать путь для нашего движения. Со стороны горы казались совершенно неприступными. Мы поднимались и опускались по склонам и этот процесс казался бесконечным.
На пятые сутки в пропасть сорвалась наша коренастая лошадка, унося с собой две палатки и кое-какую нужную утварь. Один из членов экспедиции, филолог, долго сокрушался по утрате. Даже попытался убедить нас спуститься за пожитками, но Тажи Чару кратко и убедительно пояснил, что это бесполезно. Во-первых, спуск вниз займет не одни сутки, во-вторых – внизу множество скал и отыскать там что-либо невозможно. Филолог смирился, но поникшая голова и печальные взоры, которые он периодически обращал в сторону злополучной пропасти, свидетельствовали о том, что боль утраты он переживает тяжело. Его, человека, по большей части, кабинетного, утрата палаток, как признака домашнего уюта, угнетала даже больше гибели лошадки. Но на ночном привале Тажи Чару удивил его, как и всех нас, соорудив из штативов, одеял, тентов и прочих тряпок целое бунгало. Больше всех, конечно, доволен был наш несчастный филолог, который суетился вокруг тибетца, стараясь хоть чем-то помочь, пока тот создавал это импровизированное жилище.
Последующие трое суток не принесли нам новых испытаний. Но картина разительно изменилась. Мы шли вдоль гребня горного хребта и дорога была относительно ровной и безопасной. Кроме того, вышло и ярко светилось лучезарной улыбкой близкое и родное солнце. Невозможно передать словами то великолепие, которое нас окружало. Заснеженные шапки гор исполинскими куличами вырастали из молочной пены облаков. Снег искрился от солнечных лучей и его отблески больно клевали глаза. От этой напасти защищали только наши очки со светофильтрами, хотя, порой, все-таки тянуло взглянуть невооруженным, живым глазом на эту первозданную красоту…
Девятые сутки пути стали для меня роковыми. Утро этого дня, после очередного ночного привала, встретило нас густым, тяжелым туманом. Путь наш пролегал по небольшому леднику, вдоль склона. Справа от нас сквозь туман мрачно проглядывалась очередная пропасть, я инстинктивно ощущал ее бездонную глубину. Я шел в хвосте нашей экспедиции, мои горные ботинки цепко держались за скользкое покрытие многовекового льда и я особо не переживал за их надежность. Пеленой обволакивала пронзительная тишина, нарушаемая лишь звуками нашего движения и дыхания.
