Малыш под ним бьётся выброшенной на берег рыбой, но исход ночи предрешён. Луи наваливается сверху, чуть вздёргивает и будто вновь чувствует, как лопатки обжигает болью от трения о деревянный пол. Внутри, на периферии сознания, капают секунды, и Луи отвлечённо считает их. Ещё несколько, и сопротивление ослабевает, тело под ним немеет, и Луи втягивает сквозь трепещущие крылья носа этот скользкий холодный запах страха.
Юный Луи скулит, как побитая собака, и в глазах плещется отчаяние, но пощады не будет. Пощада для Луи будет означать лишь смерть для Гарри.
Убирая руки от хрупкой истерзанной шеи, Луи тянется к майке, снимает её через голову. Глаза младшего бегают по тату на груди и руках, впитывают, запоминают. Томлинсон чуть улыбается, не радостно, а жёстко и расчётливо, и расстёгивает пуговицу на джинсах, сразу же за ней слышится звук расстёгиваемой молнии.
Он не раздевается и не собирается наслаждаться тем, что делает, но не может удержаться и касается пальцами выступающих рёбер, что оказались голыми, когда свитер задрался. Мальчик под ним выдыхает, и его кожа покрывается мурашками: Луи точно знает, как сделать этому телу приятно.
— Ты чокнутый! Псих! — зло выплёвывает мальчишка, но Томлинсон лишь пожимает плечами.
Он ни за что не поверил бы тогда в доводы разума, осознание пришло годы спустя, поэтому он не пытается оправдаться или объяснить, лишь сдёргивает низко сидящие домашние штаны. Чужие руки взвиваются в воздух в попытке задеть, оттолкнуть, но он готов. В прошлом его запястья были так же перехвачены и заведены за голову.
Луи наклоняется, сдерживая дёргающиеся руки вверху одной, второй ведёт по щеке. Кончики носов соприкасаются, когда он говорит:
— Боль, которую ты почувствуешь сегодня, станет силой завтра.
Коленом он раздвигает ноги мальчика, прижимает извивающееся тело к полу и возвращает своё внимание на лицо. Бледность заострила черты, и юный Луи выглядит так, будто в его сосудах не осталось крови: белый, и лишь огромные глаза чернее ночи.
Сочувствию и нежности между ними не место, и Томлинсон кусает обескровленные губы, пока не чувствует солёные капли у себя во рту. Языком он слизывает кровь, а потом и слёзы с висков мальчика.
— Сейчас тебе остаётся только терпеть. Но я не против, если ты захочешь кричать, — голос Луи и ледяная маска безразличия на лице пугают его самого. Он бы содрогнулся, если бы не удерживал мальчика с такой силой. — Я с удовольствием послушаю.
С силой вдавливая пальцы в искривлённый гримасой ужаса рот, Луи думает о Гарри: о его нежной тонкой коже, о блестящих зелёных глазах, о грудных глубоких стонах удовольствия. Младшему Луи не о ком думать, в его голове лишь пустота ужаса. Она мешает сосредоточиться на мыслях, рассеивая их в прах, но лишь оттеняет боль, придаёт ей глубину.
Когда пальцы Луи, испачканные чужой слюной, покидают рот, мальчишка кричит, мечется в неослабевающей хватке, но вырваться всё никак не удаётся.
— Я прошёл через это, — шепчет Томлинсон в холодную мочку уха, а пальцами касается ягодиц. Проводит влажную полосу вокруг, а потом медленно, преодолевая сопротивление, вводит пальцы в юное тело.
— Ты сгоришь в аду, — хрипит мальчик.
— Каждый день, — едва слышно отвечает Луи, ведёт пальцами по кругу, причиняя боль.
Под непрекращающиеся стоны и хрипы он думает о себе прошлом: о мыслях, что владели сознанием, пока боль разрывала тело на атомы. Тогда Луи не до конца осознавал, что сделал это сам с собой. Лишь утром онемение и боль вернули воспоминания, а на смену ночному страху пришло озарение.
Сейчас же он чувствует жгучую ненависть, которой хватит, чтобы сжечь весь их город дотла.
Луи вытаскивает пальцы, не заботясь о комфорте и удовольствии парня под собой. Это не секс, а испытание, поэтому он делает всё обратное тому, что происходит между ним и Гарри обычно. Собственный член твёрдый только благодаря чуду, и Луи сплёвывает на ладонь, растирая слюну по стволу.
— Пожалуйста, — просит мальчишка последний раз, но они оба понимают тщетность этих усилий.
Скольжение негладкое, прерывистое, как и дыхание обоих. Юный Луи узкий, зажимающийся. Внутри него жарко. Томлинсон входит до конца, отпускает запястья парня и кладёт голову ему на грудь. Она вздымается мелкими толчками, вымазанные кровью губы ловят кислород, но внутри вакуум, лёгкие не сокращаются.
Никакого удовольствия ни для кого из них — только боль. Одна на двоих. Одинаковая. Она высокой волной накрывает сверху, утаскивая прочь, закручивая в водовороте ощущений. Луи сжимает бока мальчика под ним, касается губами ключицы, что торчит из растянутого ворота свитера. Он хочет передать этим прикосновением, что чувствует то же самое. Но если юный Луи проходит это впервые, то для него боль увеличена в два раза.
— Тише, тише, — успокаивает Томлинсон, начиная двигаться. — Ты сильный, ты справишься с этим.
Воспоминания толкают его продолжать, потому что сейчас невыносимо, но уже спустя несколько минут, Луи помнит, будет приятно. Он ещё не раз вспомнит о том удовольствии, что получил от монстра, и оно горечью расползётся под кожей, давая стойкость в необходимые моменты.
Движения медленные, и щека всё ещё покоится на груди юного Луи, когда тот чуть сдвигается, скребёт по деревянному полу ногтями. Онемение распространяется по телу, начиная с лица. Его покрывает паутинкой, стягивает высохшие дорожки слёз. Кровь коркой запеклась на губе.
Это тот переломный момент, когда юный Луи в своей боли коснулся самого дна пропасти.
— Обними меня, — просит Томлинсон. Внутренности с треском разрываются, и горячая кровь хлещет из ран, кажется, будто вот-вот она подступится к горлу и Луи захлебнётся в ней.
Но мальчик моргает, растерянно смотрит стеклянными глазами, слёзы в которых превратились в кусочки льда, и тянет медленно руки. Они ложатся на плечи, обжигая тёплую кожу холодом.
Они снова целуются. В этот раз юный Луи сам раскрывает губы, толкается языком в рот, отдавая разочарование обратно. И, кажется, Томлинсон не выдержит, ещё несколько капель, и он сломается.
Тело мальчика мягкое, когда Луи приподнимает его за бёдра, сажает сверху. Малыш стонет, болезненно и вымученно, но следующее движение делает сам. Ведёт по кругу бёдрами, но всё, что чувствует Луи — это отчаяние и ненависть к себе. Никакого удовольствия ни для кого из них.
— Когда придёт время, я не поступлю так, как ты, — с придыханием говорит младший, когда Луи подбрасывает его на своих бёдрах, толкаясь глубоко внутрь.
— Поступишь. Если не струсишь.
Дыхание прерывается, и юный Луи откидывается назад, Томлинсон едва успевает поймать его, поддержать спину влажными ладонями. Они замирают, чтобы мальчик мог сказать то, что крутится у него на языке. Томлинсону это не нужно, он помнит все свои мысли очень хорошо. Но монстр той ночью дал ему высказаться, и он сдерживает инстинктивные движения тела, позволяя высказаться Луи.
— То, что я не хочу причинять боль другим, не значит, что я трус.
Хриплый смех пугает пламя свечей, и оно вырисовывает на стенах домашней библиотеки причудливые тени, искажает черты лица.
— Глупый. Ты поймёшь.
Луи тянет за волосы, оттягивая голову назад, и впивается зубами в поставленную шею. Он трахает юную версию себя без удовольствия, но с напором и грубостью, разрушая, как помнит из прошлого. Мальчишка кричит, царапается, но член внутри давит, и, независимо от эмоций и душевного состояния, Луи кончает, разбрызгивая сперму по неснятой одежде. Влажная, она склеивает их тела, и Томлинсон совершает последние толчки в мягкого податливого Луи.
— Бывают дни, когда всё понятно и сомнений нет, — он аккуратно кладёт мальчика на холодный пол, натягивает на грязное тело джинсы. — А бывает, болит, и ничего не помогает.
Голубые глаза приоткрыты, и в мечущемся свете свечей их голубой, слегка безумный блеск оглушает. Мальчик тянет свой свитер вниз, пытаясь прикрыться, и Луи отворачивается, с трудом поднимается на ослабевшие ноги. Пока он натягивает белую майку Гарри на торс, сзади слышится судорожный выдох, а спустя мгновение — тихие поскуливания.
