Твой Степан, – тихо произнесла Лиза.

Пол устилал мягкий персидский ковер с аловером[4] и бордюром с замысловатым геометрическим узором. Лиза тщательно чистила его, потому что ей было жаль его выколачивать. Казалось, что сильными ударами она выбивала из него историю. Поэтому она оттирала накопившуюся грязь небольшой щеткой: фрагмент за фрагментом. Любила устраиваться на ковре вечерами, уютно поджимая под себя ноги, словно японская гейша. Читала, попивая крепкий чай с лимоном и малиновым вареньем, и словно медитировала, ощущая, как чистая энергия настоящего счастья, описанного в письмах, проникала в ее душу. Ей нравилось доставать письма дедушки, любоваться его мелким, убористым почерком, ровными буквами на потемневшей бумаге.

«Маргарита, ты одна понимаешь меня и чувствуешь мое отношение ко всему…»

«Маргарита», – тихо повторяла Лиза. У нее осталась черно-белая фотография бабушки, но из строчек этих писем, словно из ярких мазков, образ складывался гораздо более отчетливый и живой. Иногда дедушка Степан называл свою любимую Венецианкой. Лиза думала, что он так прозвал бабушку за копну золотых волос – на фотографии лицо Маргариты Семеновны обрамляли упругие локоны, уверенно спадающие на узкие плечи. У Лизы тоже были красивые плечи, но из-за излишней худобы ключицы неуклюже торчали, а сквозь нежную фарфоровую кожу просвечивали тонкие девичьи вены.

Лиза любила эту комнату, которая, как волшебный невидимый кокон, скрывала ее от мирской суеты и защищала от невзгод.

Уже год Лиза преподавала на кафедре психологии, а вечерами несколько раз в неделю ходила на практику к «своим психам», как она нежно называла пациентов «Пряжки», постоянно напоминая себе, что когда-то одним из пациентов психиатрической больницы номер 2, «Пряжки», был Иосиф Бродский. В 1964 году его заперли здесь на три недели, причем первые три дня держали в палате для буйных. Позже, отвечая на вопрос, какой момент в его советской жизни был самым тяжелым, Бродский не задумываясь назвал недели, проведенные в «Пряжке».

Мало что изменилось здесь с тех пор: по-прежнему внутренний вид больницы и люди своим удивительным равнодушием, сравнимым с садизмом, вызывают страх и желание бежать без оглядки от этой чужой и безысходной гримасы жизни. Про Лизу можно было бы сказать, что это не она выбрала работу психолога, а работа психолога выбрала ее. Оставшись сиротой в шестнадцать лет, том самом возрасте, когда так нужна любовь, а вопросы, о которых ты и не подозревал, требуют незамедлительных ответов, она крепко усвоила, что человеку в состоянии горя можно и нужно помочь, только важно действовать правильно, иначе можно лишь навредить. В горе человек способен на что угодно: перестает есть, лежит неделями, уткнувшись в стену, а потом, окончательно сдавшись, режет вены, горбясь в узкой ванне. И его не нужно учить жизни, не нужно наигранно говорить: «Держись! Все пройдет!» Не нужно приводить какие-то примеры из собственной жизни или жизни никому не известных знакомых. Важно просто говорить самые простые и верные слова: «Я с тобой, я рядом, ты не останешься один. Я с тобой». Для себя Лиза решила, что хочет стать тем, кто будет рядом, когда больше никого нет. В такие моменты с Лизой была бабушка. Она подолгу держала ее за руку и гладила своей мягкой теплой ладошкой, перебирала волосы внучки и заплетала их в ровные колосья кос, укладывала себе на колени ее голову и рассказывала какие-то простые истории, которых Лиза раньше и не слышала: например о том, как они ходили с дедом за грибами и ездили на реку рыбачить, а потом варили на берегу уху в котелке, и это была самая вкусная уха на свете.

В «Пряжку» попадали самые разные пациенты. Кому-то из них вовремя не были сказаны именно эти простые слова, и они оказывались в этом филиале ада на земле. Сюда привозили людей с тяжелыми психическими расстройствами, с шизофренией, паранойей, тяжелыми формами депрессий, а еще тех, кто пытался свести счеты с жизнью, но выжил. Лиза понимала, что не сможет одарить своим вниманием каждого, пытаясь облегчить боль и разгадать ее причину: кто-то уже безвозвратно пропал в своем иллюзорном мире и не нуждался – вернее не мог принять – вмешательство извне. Поэтому она отчаянно хотела помочь хотя бы тем, кому это было необходимо, и главное, кому еще можно было помочь.

Лиза налила себе крепкого чая, как всегда, с ложкой меда. Соседка по квартире, Антонина Петровна, нередко угощала ее – она явно испытывала симпатию к этой нежной и всегда грустной девушке с загадочной полуулыбкой, отражающей одновременно и печаль, и радость, и тревогу, и умиротворение. Лиза присела на диван и щелкнула пультом телевизора. Сегодня лекции начинались позже, и можно было не спешить, спокойно наслаждаясь утром, его неизбежностью и обыденностью. Это могло придать Лизе так необходимую ей уверенность, если бы не новости, которые в большинстве случаев нарушали гармонию ее уютного утра и делали воздух в комнате тяжелым. Смотреть региональные новости перед уходом на кафедру для Лизы стало традицией, ведь каждая новость была для нее еще одним призывом спасти мир, который так в ней нуждался. Быть может, спасение других стало единственным смыслом жизни для этой хрупкой девушки, которая научилась быть сильной.

Раздобревшие депутаты с ярким румянцем от переполняющих эмоций яростно спорили о принятии нового закона. Казалось, еще немного – и они вцепятся друг другу в горло, и дело не в том, что каждый из них так переживал за судьбу закона, а просто алчность и гордыня вырывались наружу злобой.

Диктор спокойно, четко проговаривая своими яркими губами каждое слово, выдавала необходимую информацию.

«Наверное, у них стальные нервы, или они проходят специальную подготовку, чтобы не сойти с ума, каждый день сталкиваясь с чужим горем. А ведь эти новости никогда не исчерпают себя – трагедии будут случаться и дальше. В мире каждую минуту кто-то погибает, и стоны их близких нестройным хором примешиваются к вселенской боли и отчаянию».

Еще одна авария – лицо диктора приняло сосредоточенный вид и будто окаменело. Только что поступило сообщение о том, что в самом центре Петербурга на пересечении Невского проспекта и Садовой улицы столкнулись два автомобиля: такси и большой джип «тойота». В результате аварии погибли два пассажира такси: женщина и ребенок, водитель доставлен в тяжелом состоянии в больницу. Водитель джипа не пострадал.

На экране снова появилось лицо диктора. Лиза щелкнула пультом.

Мы все зависим от случайностей. И трудно поверить в то, что именно она, случайность, неуверенной рукой рисует траекторию моей жизни. Я не хотел признаваться в этом даже самому себе. Я не хотел признавать свое поражение и отдавать победу ей. Но теперь, осознав, что она вольна повелевать нами и, по капризу, может как одарить, так и сыграть злую шутку… Теперь я хочу предостеречь всех от глупой, поверхностной самоуверенности и самонадеянной веры в счастье, такое неверное и обманчивое. Не подумайте, что я сомневаюсь в возможности счастья как такового – это бы обнулило весь исторический опыт, ведь только в поиске и обретении счастья и есть суть пути человечества. Я не посмел бы посягнуть на это. Я просто пытаюсь сказать, что порой оно бывает обманчиво и непостоянно и бросает нас в самый неподходящий момент, когда мы не готовы к удару и просто не находим силы для дальнейшей веры, а значит, и жизни.

Мне нравится спать на жестком и укрываться мягким одеялом. Этот контраст напоминает о самой жизни, о зебре постоянно сменяющихся полос, о вечной борьбе добра и зла наконец. Я перестал относиться к жизни как к данности, выдающей нам порционно радость и горе, удачу и потери. Я живу с ней в любви, я любуюсь ею, как любовался Дианой, когда мы познакомились, столкнувшись у метро. Я никогда не был дамским угодником и не искал новых побед лишь для того, чтобы потешить мужское самолюбие. Мне всегда казалось, что женщина сама по себе – удивительное явление, тайна, пребывающая на грани добра и зла, и иногда так трудно понять, чего в ней больше. Мужчине остается только смириться с этим или укрыться в своей холодной келье одиночества, нести эту ответственность и наполнять сосуд гармонии, называемой любовью. Иногда мне кажется, что ничто не внушает столько подозрений, сколько любовь. Именно она проникает в сердце глубже, чем все иные чувства, и сковывает его. Наши души беззащитны перед ней, опасной и коварной, выжидающей, когда мы обмякнем в притворно-нежных объятиях, чтобы низвергнуть нас в пучину отчаяния…