Для многих зрителей вопрос показался настолько простым, что было непонятно, как Стемпл мог на него не ответить. Их подозрения подтвердились, когда несколько месяцев спустя Стемпл – теперь оставшийся без гроша – сам себя разоблачил и заявил, что программа была подстроена. Ему обещали щедрое финансовое вознаграждение за то, что он даст некорректный ответ; целью, конечно, было увеличить зрительскую аудиторию, позволив выиграть более харизматичному кандидату. Сегодня такой инцидент в медийном пространстве отнюдь не шокирует. Но в те времена он вызвал широкую реакцию по всей стране. В этом и кроется его историческое значение. Нас удивляет тот факт, что в Конгрессе могло пройти несколько дебатов об этом скандале на телевикторине; даже Правительственный комитет по надзору провел слушания и предложил новое законодательство. Потеря доверия к телевикторинам как процедурам допроса – должны мы тогда заключить – оказалась угрожающим и тревожным событием в Америке 1950-х. Доверие так никогда и не было восстановлено. Можно даже сказать, что с тех самых пор, когда бы в политических, юридических или криминальных ситуациях ни чувствовалась непрозрачность, расследования заставляли эти ситуации выглядеть еще более противоречивыми, сложными и загадочными.

Мэрилин Монро умерла в ночь с 4 на 5 августа 1962 года. И есть лишь один непротиворечивый факт по поводу конца ее жизни: непосредственной физической причиной смерти стало количество двух лекарств, обнаруженных в ее теле после смерти, и, возможно, взаимодействие между ними. Однако осталось неясным, несмотря на бесчисленные расследования и бесконечные спекуляции, приняла ли она эти лекарства намеренно или это была насильственная инъекция. Была ли ее смерть случайностью, результатом медицинской ошибки, самоубийством или убийством? Ухудшалась ли ее экзистенциальная ситуация в предшествующие недели или, наоборот, улучшалась? В дополнение к этому есть вероятность – хотя это и не точно, – что в последний год жизни у Мэрилин Монро была любовная связь (или по крайней мере эротическое свидание) с президентом Джоном Ф. Кеннеди. Другие источники делают предположение, что ее любовником был его брат Роберт Ф. Кеннеди – или что она была любовницей их обоих. Таким образом, было озвучено подозрение – и его никогда до конца так и не удалось устранить, – что, принимая во внимание публичную известность Мэрилин Монро, братья Кеннеди могли быть заинтересованы в ее устранении. И сегодня, пятьдесят лет спустя, споры еще теплются и трудно представить, какие еще откровения помогли бы эти споры породить.

Пятнадцать с половиной месяцев спустя после смерти Мэрилин Монро – 22 ноября 1963 года – президент Джон Ф. Кеннеди был убит в Далласе. Так же как и множество мужчин и женщин моего поколения (то есть моложе Кеннеди), я совершенно точно помню, как узнал о его смерти. Мне было пятнадцать лет. Тем вечером я отправился в паб у себя в городе выпить стакан пива с друзьями из школы. Это было довольно дерзким поступком с нашей стороны, потому что возрастной ценз на публичное потребление пива начинался с шестнадцати. Покинув заведение недалеко от офиса местной газеты, мы увидели, что продают номера каких-то экстренных бюллетеней. В газете объявлялось об убийстве Джона Ф. Кеннеди. Поскольку этот человек вдохновил столько надежд на новое более открытое будущее – и, возможно, в Германии как нигде, – сначала даже нельзя было себе представить, что такое могло случиться. Я помню, что мы никак не могли перестать ассоциировать наше собственное «нарушение закона» с той болью, что мы почувствовали при новостях об убийстве харизматичного президента. Это ощущалось как наказание. Только через день Ли Харви Освальд, которого сразу же идентифицировали как убийцу, был застрелен Джеком Руби, человеком, принадлежавшим к криминальному миру Далласа. С тех самых пор ни одно из бесчисленных частных и официальных расследований ни на йоту не приблизило нас к пониманию причин этого убийства. Наоборот, расследования и допросы неизменно производили нескончаемую цепь подозреваемых, гипотез и теорий заговора. За убийством могло стоять правительство Фиделя Кастро; но точно так же это могли быть и антикастровские эмигранты в США, Советский Союз, ФБР, ЦРУ, мафия или любая другая организованная преступная группа – и даже, может быть, вице-президент Кеннеди и его преемник Линдон Б. Джонсон. Слишком поспешно, возможно, нация приняла мысль, что убийство было деянием, совершенным Ли Харви Освальдом в одиночку. Эта неспособность – или невозможность? – найти убедительные ответы на такой насущный вопрос в сочетании с тем, что каждая новая попытка внести в него ясность делает его все темнее и мрачнее, повлияла не только на политическую систему США. Она необратимо трансформировала наше отношение к тому, что мы называем, за неимением более точных слов, «реальностью» и «истиной».

В разных сферах человеческого опыта поствоенный мир оформился как такое пространство, которое не допускает в отношении себя ни внешних позиций, ни внутренних точек зрения, с которых можно было бы достичь глубокого и окончательного понимания того, что же такое реальность. В таком мире, как с коллективной, так и с индивидуальной точки зрения, бесконечные попытки найти прозрачность в человеческой личности и в человеческом взаимодействии кончились крахом. К середине 1950-х методы расследования и допроса, которые прежде внушали надежду, пришли в упадок. Однако в те годы, и в актуальное для них настоящее, я не могу назвать ни одной позиции, с которой можно было бы объяснить всю сложность всего разнообразия взаимонакладывающихся динамик и событий. Но что мы обнаруживаем, так это разбросанные то здесь, то там замечания и впечатления, где передается та неуловимая перемена, что сделала некоторые виды чувствования, поведения и реакций невозможными. Типично, что такие ремарки обычно делаются походя, словно те, кто их произносит, сами смущаются чувством бессилия, скрывающимся за ними. 28 февраля 1951 года Карл Шмитт заметил, что нередко ощущает «паралич, овладевший [им] и мешающий [ему] писать»[107]. Уже за три года до этого он описывал свое ощущение «уничтожения различий и лишения крова» в мире – пустоты жизни, в которой он винил экзистенциализм: «Наш век – век экзистенциализма. Этот дух находит для себя служителей и исполнителей, которые без всякой духовности выполняют возложенную на них работу обезличивания, лишения нас крова и ускоряют, вопреки собственной воле, движения, которые никогда бы и не думали запускать»[108].

Бертольт Брехт, который после войны хотел верить, что история снова вернулась на марксистские рельсы, встречался только с симптомами глупости и паралича, сказав даже в своей приветственной речи к Конгрессу народов в защиту миру 1952 года в Вене: «Эта бесчувственность в крайних своих проявлениях подобна смерти. Ее нужно преодолеть во что бы то ни стало. Очень многие люди уже сейчас представляются нам мертвецами. Они так мало делают, чтобы предотвратить грядущее несчастье, словно их уже постигла страшная участь, пока еще только грозящая им. И все же ничто не сможет убедить меня, что бороться против врагов разума во имя его торжества – безнадежное дело»[109]. Полный фрустрации и горькой иронии, ефрейтор Бэкманн – протагонист Вольфганга Борхерта в пьесе «Там, за дверью» – обнаруживает, что в мире есть только «факты». А правда действительно припрятана:

Карл Шмитт уже давно чувствовал, что ирония – это его постоянное искушение и что она несовместима с действием и правдой. И, таким образом, он был «глубоко шокирован той истинной иронией, которая в виде объемной книги по концепции иронии лежит у меня на столе. Ирония – это столь действенное орудие разрушения, что даже упоминание о ней уже задает определенную атмосферу». Присутствие, считал Шмитт, что бы конкретно он ни имел в виду под этим словом (возможно, нечто близкое к «субстанции»), является единственным возможным антидотом для защиты против иронии, разрушения и дезориентации: «От присутствия к презентации и оттуда к репрезентации. А почему тогда у нас нет репрезенса (то есть „ренастоящего“), почему только репрезентация? Правда, вместо этого у нас есть Переучивание»[111]. Вдвойне иронично (так сказать) сегодня видеть, что в попытке защитить субстанциальность мира от иронического отношения Шмитт оказался неспособен укротить собственную иронию, стоило ему заговорить о «Переучивании» (Reeducation), то есть интеллектуальной позиции, навязанной Германии западными союзниками.