В моих детских воспоминаниях осталось много места для подобных елок. Во время рождественских каникул мои родители брали меня в дом моих бабушки и дедушки, бывший охотничий домик в засыпанных снегом горах. Сюда решил удалиться мой дедушка после войны. Каждый год мы тщательно выбирали дерево и украшали его старинными игрушками. Мы пели классические рождественские гимны, как будто ничего не изменилось в традициях Германии. Иногда мы даже ходили на полуночное богослужение. Я также любил перелистывать семейные альбомы со множеством школьных фотографий моей матери и вместительных автомобилей моего дедушки, объезжающих Альпы во время каникул и праздников. На некоторых страницах фотографий не было – их вырвали. Когда я спрашивал маму почему, она отвечала мне, что «на них были вещи, которые мы больше не хотим видеть». В ее ответе было что-то такое, что немедленно заставило меня понять, что ей не хочется слушать мои дальнейшие вопросы. И тогда я заглядывал в другие места – в коробки, набитые бесполезными предметами, пустые чемоданы. Но я ничего не нашел. И вскоре новая сетка границ заместила те линии сражения, которые прочерчивали и перечерчивали немецкий мир вплоть до мая 1945-го. Он включал в себя границы, которые нельзя пересечь ни при каких обстоятельствах – в особенности ту, что отделяла нас от «советской зоны оккупации». В целом жизнь после войны не позволяла людям легко отправляться куда-то – даже вернуться откуда-нибудь домой неважно, казались им эти границы «железными» или нет. «Другой мир» религиозной трансценденции еще не полностью исчез, но казался слишком недостижимым даже для полетов воображения. Папа Пий XII – со своим аскетичным лицом и надмирной манерой поведения, казалось, воплощал собою саму дистанцию, разрыв между повседневным и трансцендентным. Поскольку границы нельзя было пересекать и никому не дозволялось ни войти, ни выйти, то, по крайней мере, ничего не могло и случиться. Ничему и не полагалось случаться в этом мире. И, однако, снизошедший покой никогда не был окончательным, жизнь все еще казалась опасной и ненадежной. Мир был мирным, но любая искра эмоции, малейшая потеря контроля – если даже только на секунду – могла запустить взрывную реакцию или кончиться катастрофой. Как я уже говорил, «В ожидании Годо» Беккета хорошо иллюстрирует эту неподвижность, абсолютную и, однако, хрупкую: «ВЛАДИМИР. Ну что, пойдем? ЭСТРАГОН. Пойдем. (Они не трогаются с места.)» (см. выше). Невозможность двинуться – ни внутрь, ни вовне – делает устаревшими все нарративы, в которых предполагается или выстраивается необходимость связи между временем и трансформацией. Невозможность двинуться никогда, другими словами, ощущается как желание отбросить ту форму, которую с самого начала XIX века имела История столь обязательным и навязчивым образом, что ее можно было принять за вечную действительную рамку человеческого существования. Ранее в «В ожидании Годо», когда Эстрагон вспоминает, что ему «всегда хотелось снова погулять в Арьеже»[56], Владимир (у которого не получается встать и присоединиться к нему) цитирует – и в процессе отвергает – весь дискурс, обещающий некое исполнение в будущем или в конце времен:

Эта сцена может читаться как точка конвергенции или как аллегория различных ситуаций, в которых такие авторы, как Альбер Камю, Ральф Эллисон или даже Карл Шмитт, приходили к осознанию того, что История больше не разрешает им двигаться в том направлении, в котором они хотели бы, – обстоятельство, заставившее их всех принять решение Историю покинуть.

Когда границы едва ли можно пересечь, когда движение не производит событий, когда ничего не оставляется позади – буквально и метафорически, то пространство больше не переводится во время, как происходило в предшествующих двух столетиях. Поствоенный мир станет миром холодной войны, где доминирует пространство, потому что события «почти» случаются – «почти», но не «реально». Разделение между Западом и Востоком, идущее вдоль железного занавеса, будет все уплотняться и окажется воспроизведенным в Германии, Китае и Корее. И где бы такая линия ни ставилась под угрозу – как случилось в Берлине (1953), Будапеште (1956) и снова в Берлине (1961) и Праге (1968), – в итоге она становилась лишь еще более четкой и углубляющей разрыв между обеими сторонами. В начале Вьетнамская война следовала той же логике и тот факт, что закончилась она иначе, возможно, отмечает собою начало конца холодной войны. Многим ранее – 4 октября 1957 года – Советский Союз запустил первый искусственный спутник земли, «Спутник-1», на орбиту. Это событие породило невероятную панику на Западе, что военно-технологический баланс между двумя сверхдержавами – условие стабильности в период холодной войны – теперь накренился в сторону коммунистов. Однако это была одна из двух возможных типических реакций. Другой реакцией была готовность увидеть в этом событии самое драматичное из всех возможных пересечений границ – начало отбытия человечества с планеты Земля. Предисловие к «Ситуации человека» Ханны Арендт – бесспорно, ее самому важному философскому сочинению – пронизано сильнейшим отвращением ко всем триумфаторским ожиданиям «исторического» будущего, которое, как нам известно, никогда не наступило:

В этом отрывке многое возвращает нас к длинному поствоенному периоду и его Stimmung’у. Например, то неудивительное-однако-странное сравнение, которое делает Арендт, между «американским журналистом», умудрившимся, хотя его в действительности и не было, стать глашатаем всего, с чем борется Арендт, и «великим русским ученым», который действительно произнес эти слова. Ключевым, однако, здесь является ее страх перед тем, что желание отбыть с Земли и частичное исполнение такового могут стать частью «текущего века» – частью истории, то есть истории, которая началась с «эмансипации и секуляризации». В той мере, в какой она считает, что «Земля и земная природа предоставляют таким существам, как люди, условия, в которых они способны тут жить и двигаться и дышать без особых хлопот и полной зависимости от ими же изобретенных средств», Арендт сама занимает позицию сопротивления при встрече с Историей. По большому счету она, конечно же, совсем не хотела, чтобы запуск спутника стал событием, которое «не уступит никакому другому», – ибо это и значило бы, что граница пересечена и что Земля принадлежит прошлому человечества. Сегодня мы знаем, что искусственные спутники, космические шаттлы и высадки на луну пересекли куда меньше границ, чем мы ожидали; скорее они расширили зону человеческого обитания вдоль удаляющейся границы. А в это время технология трансформировала тонкий слой космоса, завоеванный в ходе этих амбициозных программ, в верхний покров самой Земли. Тысячи спутников на орбите в итоге ограничили и определили наше пространство на планете, вместо того чтобы трансцендировать его. И поскольку отступающие границы обычно стимулируют в человеке движение вспять к самому себе, этот подвижный (и, однако, все более плотный) слой, возможно, и стал одной из причин того, почему сегодня мы как никогда сфокусированы на Земле и земной поверхности. Сегодня как никогда твердо мы верим, что наше коллективное и индивидуальное выживание зависит от ее состояния. Не существует выхода с Земли. Будущее превратилось в будущее прошлого. И, исчезая, оно оставило нас наедине со страхом, который мы осознали слишком поздно: если мы хотим сохранить планету, то время играет против нас.