— Я хотел с тобой поговорить.

— Опять денег? — презрительно спросил отец.

— Нет, — с хмурым раздражением ответил сын. — О другом.

Профессор отложил в сторону перо, предварительно подправив букву «К» в слове «Ксенократ», и грузно повернулся на 90 градусов.

— Только скоро, — сказал он недружелюбно. — Я занят.

Юноша живописно прислонился к книжному шкафу, точно собирался декламировать из Шиллера, затем вздохнул и сказал:

— Я решил бросить гимназию.

— Как? — с гадливостью закричал отец. — Бросить гимназию? Когда осталось четырнадцать месяцев до окончания? Ты в своем уме?

— Да, я в своем уме, — твердо заявил сын. — Свое решение я тщательно обдумал. И у меня много соображений по этому поводу.

— Соображений? Вздор! — презрительно бросил отец. — Воображаю.

— Кончать гимназию не имеет никакого смысла, — начал сын. — Германия задыхается от обилия врачей, адвокатов, инженеров, химиков и ученых. И все эти люди сейчас голодают.

— Ну и поэтому? — подхватил отец и выжидающе посмотрел на сына.

— Поэтому… — немного смутившись, продолжал гимназист, очевидно, предполагавший иначе направить свой монолог. — Поэтому я решил оставить гимназию.

— Это я уже слышал! — резко прервал его профессор. — Но что же ты намерен делать?

Юноша проглотил нервную судорогу в горле и сказал:

— Я не могу говорить, когда ты меня перебиваешь. Я… то есть я хотел сказать, что к такому положению… ненормальному положению… привела вся ваша система.

— Наша система? — переспросил отец и беспомощно оглянулся, точно ища свидетелей только что прозвучавшей нелепости.

— Да, ваша система! — упрямо подтвердил сын. — Твой отец и отцы твоих сверстников заботились о будущем своих детей, и тебе не трудно было жить. А твое поколение — думало только о себе, проиграло войну и усложнило жизнь. Ты, будучи в гимназии, заранее мог знать, что поступишь в университет, а по окончании его получишь кафедру и женишься на девушке с приданым. Вопрос был только во времени. Я же своего места на земле не предвижу. Германия обеднела. Германия задыхается от избытка специалистов. На каждую освобождающуюся должность имеются тысячи претендентов. Успеха могут добиться только наиболее выдающиеся, наиболее изобретательные, может быть, даже гениальные. Между тем, я к таким не принадлежу. А жить, то есть, я хотел сказать, пользоваться жизнью я хочу так же, как и другие.

— Поэтому..? — снова отрезал отец, на этот раз нервничая.

— Поэтому… я…

Сын опустил голову, покусал нижнюю губу и, набрав воздуха в легкие, сказал:

— Поэтому я — да и многие мои товарищи, — тоже решили, что прежде всего надо изменить всю систему. Вы усложнили жизнь. Надо ее упростить. Надо начать все сначала. Надо внести справедливость.

— Коммунизм? — яростно закричал отец.

— К черту коммунизм! — с мрачным восторгом возразил сын. — Никакого коммунизма. Просто надо уничтожить всех паразитов, всех посредников, не создающих никаких ценностей, всех сентиментальных гуманистов. Ты меня извини, но я знаю, над чем ты сейчас работаешь. Эта история черепов не только никому не нужна, но еще и вредна. Потому что твоя работа проповедует пацифизм. А пацифизм ослабляет Германию.

— Ты осел! — закричал отец. — И притом осел, которого мало били!

— Обожди. Выслушай меня до конца. Да, да, прежде всего надо поднять Германию, которую вы позволили унизить. А для этого надо сначала поднять ее дух. А дух можно поднять только сознанием, что германская раса — это первая раса на земле. И поэтому долой всякое смирение, покорность и все то, что к этому приводит, то есть, главным образом, христианство!

— Как? Христианство? — в ужасе переспросил отец, и на лице его застыло омерзение.

— Да, да, христианство. Потому что это религия слабосильных, религия тех, кто ощущает свое ничтожество. Религия, нужная тем, кто не может рассчитывать на свои кулаки и поэтому пытается воздействовать на врага путем взывания к его совести. Это — духовная джиу-джицу, сила слабых, и недаром придумали христианство ничтожные, трусливые евреи. Древнему германцу не нужна была эта лукавая джиу-джицу. Когда перед ним находился враг, он просто ударял его топором по голове. Но прибегал монах, хватал его за руку и лицемерно показывал на небо. Да, да, христианство расслабляет. Христианство отнимает волю, убивает чувство чести. Поэтому — долой христианство!

Старый профессор вскочил, бешено замотал головой и задыхающимся, астматическим голосом закричал:

— Вон из моего дома! Я не желаю иметь такого сына. Вон!

Немного отдышавшись, старик снова сел за письменный стол и, дрожащими руками раскрыв наудачу том «Германских древностей» Авентина, натолкнулся на следующее место:

«Черепа убиваемых в сражении неприятельских предводителей и знати они (германское племя лангобардов) украшали оправой и давали пить из них вино в праздничные дни тем, кто убил в открытом бою своего врага».

Сделав эту выписку, он прибавил к ней еще одну, найденную им сегодня в университетской библиотеке:

«Павел Диакон в своих „Деяниях лангобардов“ рассказывает, что он сам видел ту знаменитую чашу, из которой король Албоин (умер в 574 г.) заставлял свою жену Розамунду пить вино. Чаша же была сделана из черепа ее отца».

Довольный своими удачными выписками, профессор совершенно забыл о сыне и продолжал работу с невозмутимостью вполне спокойного человека.

Мать не присутствовала при разговоре и поэтому никакого гнева против сына не испытывала. Отрывочные объяснения мужа, преисполненные яростного негодования, показались ей малоубедительными для окончательного разрыва с сыном: ну, что там, отцы и дети почти всегда не понимают друг друга! И когда через два дня сын робко явился с черного хода, она не очень резко пробрала его, а затем дала ему поесть и заставила переменить белье. С того времени он стал регулярно приходить каждые два-три дня в те часы, когда отец был в университете.

— А что же ты теперь делаешь? — спросила она его однажды.

— Я получил работу в газете, — надменно ответил сын.

— В какой газете?

Он назвал национал-социалистический листок.

— Ты там пишешь?

— Ну да.

Мать изумленно пожала плечами: о писательских талантах сына она никогда и не подозревала.

— А что же будет с гимназией?

Он поспешил успокоить ее:

— Не тревожься. Гимназия мне больше не нужна. Она научила меня думать и излагать свои мысли. Больше мне ничего не надо от нее. Потому что мысли у меня имеются. А то, что я там пишу — поднимает дух Германии. Теперь это самое важное и необходимое. Я подписываюсь «Арминий».

— А почему ты ничего не спрашиваешь об отце?

— Отец меня не интересует. Он из породы тех, которые разбираются только в книгах, а живой жизни не ощущают.

Но он говорил неправду. Мысль об отце сверлила его беспрестанно, подхлестываемая упорным желанием причинить этому устаревшему человеку какую-нибудь большую досаду, сильно задеть его и доказать, что он глупо и непростительно заблудился в десятилетиях. Германия начинала новую жизнь. Германия зажигалась новым огнем. Германия переживала вторую молодость. А сентиментальные ученые кроты тупо копались в затхлой книжной пыли и застилали ею новые светлые пути.

Это неотступное желание «доказать» порождало в нем разные планы злых воздействий на отца, вплоть до доноса, и вот однажды, явившись к матери, он с хмурой взволнованностью сказал:

— Я бы хотел помыться в ванне.

— Ну конечно! — воскликнула мать. — Я давно собиралась сказать тебе об этом.

Почему-то в его просьбе, произнесенной смятенным голосом, ей почудилось раскаяние, которое приведет к примирению с отцом. Она радостно засуетилась. «В конце концов он должен понять, что родители не могут желать зла своим детям», — думала она, извлекая из комода чистое белье, и даже тихо запела.

А тем временем сын, хищно изогнув спину, мягкими шагами пантеры пробрался в кабинет, отыскал папку с рукописью отца о «Черепах» и юркнул в ванную комнату. Там он быстро помылся и, торопливо одевшись, выбежал из дома, отказавшись от заботливо приготовленной еды.