Обернулся… Потрясённые, ошарашенные лица, выпученные от ужаса; широко распахнутые глаза, распахнутые в немом крике рты… Нашёл глазами остолбеневшего командира взвода:
— Возьми грузовики; собери в кузова все тряпки; вывези за город; облей как следует бензином и сожги, чтобы следов не осталось. Исполнять! Комвзвода пришёл в себя, начал отдавать команды. Распахнулись железные ворота станции; выехали грузовики и бойцы взвода стали забрасывать в кузова тряпье, вытряхивая из него то, что ещё несколько минут назад было людьми. Живыми людьми… Выехал грузовик с бочками и колонна покатила по притихшим, как то сразу, городским улицам… Кинул четвертинку силы вдоль улицы: словно воздушный вихрь пронёсся по улице, взметнул с асфальта серый пепел и развеял его над прилегающими к станции улицами. Вот и всё… — с горечью вздохнул я: и страшно и жестоко, но что поделаешь — война… Можно было бы по другому — сделал бы. Только нельзя было по другому! Спустился, словно старый дед с бампера Бюссинга, хотя сила во мне бурлила неимоверная! Пошёл, не глядя в открытые ворота. Бросил командиру взвода, сменившего уехавший взвод:
— Через час все командиры батальонов и их начальники штаба, кроме комбатов рекрутов — ко мне в штабной автобус…
Через час в чреве штабного автобуса было тесно от набившихся в него комбатов и их начштаба — 12 батальонов; 24 командира… Расселись кто где успел. Сидя за столом обвёл собравшихся тяжёлым взглядом. Комбаты тут же насторожились: что сейчас выкинет их непредсказуемый командир?
— Вы уже, наверное в курсе… Для тех, кто не в курсе: к воротам станции подошло около десяти тысяч бывших пленных с требованиями — дать им оружие, продукты, одежду…
— И что, товарищ командир? — не выдержал Молодцов…
— Я отказал им и сказал, что те, кто не покинут улицу будут уничтожены… Повисла гнетущая тишина: никто не решался спросить, зная мой крутой нрав в таких вопросах…
— Большая часть меня правильно поняла и ушла. Но больше тысячи осталось. Пришлось, как я им и сказал — уничтожить оставшихся… Кто то из сидящих охнул; кто то негромко выматерился…
— Как говорят в народе: мой грех; мой крест — мне его и нести… Только есть среди нас те, по чьей вине я принял на себя эту тяжкую ношу… Комбаты украдкой переглянулись — кто бы это мог быть?
Никому из живущих рядом с военной частью не придёт в голову идти к воротам военной части и требовать чтобы им дали то, что принадлежит этой части. Они знают: часовые их не подпустят к охраняемому объекту! Они могут лишь послать своих представителей, которые будут просить, но не требовать… По другому может быть только в том случае, когда командование части будет само давать жителям то, что они попросят раз, другой; одно, другое… Вот тогда окрестные жители могут и с требованием прийти: дайте нам то-то и то-то… Замолчал, устало глядя поверх голов командиров…
— Скажи мне Мазуров — кто разрешил тебе пускать в наши бани бывших пленных? — задал вопрос не глядя на майора. От внезапного вопроса, в ситуации, когда нервы натянуты как струны: потяни ещё немного и струна лопнет, Мазуров вздрогнул, но ответил уверенно:
— А что здесь такого? Ко мне подошли командиры, представились: их взвода, роты не имеют возможности помыться, а у нас бани простаивают… Попросили разрешить помыться. А мне что — жалко что ли? Они же наши, советские — такие же военные, как мы. Что — для своих жалеть? Это не правильно! Вот я и разрешил. Кивнул головой задумчиво, проверяя по ауре реакцию на сказанное: кто то был с ним согласен; кто то был удивлён моим вопросом…
— А скажи мне майор: кто тебе разрешил отдавать этим помывшимся тренировочную форму твоих бойцов? — задал следующий вопрос. Мазуров напрягся: чуйка его показала куда ветер дует; что скрывается за моими, вроде бы невинными вопросами…
— А что тут такого? — вклинился в наш диалог капитан Старостин — бывший подчинённый Мазурова ещё до плена — я тоже отдал тренировочную форму: она вся изорвана, заштопана; на ней живого места нет! Её всё равно менять надо было в ближайшее время. Так бы выбросили или на тряпки пустили, а так — доброе дело сделали: своим помогли! — резко ответил капитан. Равнодушно посмотрел на него:
— Разве твоя фамилия Мазуров? Или я тебя просил? Старостин на миг стушевался, но ответил довольно резко:
— Я высказал свою точку зрения. Она полностью совпадает с мнением майора Мазурова. Или нам уже запрещено высказывать свою точку зрения? Вон оно как?! Где то я что то упустил…
— Я не слышу вашего ответа майор… Мазуров набычился:
— Комбат Старостин всё верно сказал: я помог нашим — отдал им ненужное нам тряпьё. Я считаю, что мы должны отдать всю тренировочную форму всех наших батальонов, как износившуюся, в штаб Обороны, а бойцам выдать взамен новую, пока есть время… И снова я отследил реакцию — кто то согласен, а у кого то нет по сказанному возражений. Красиво говорит Мазуров, правильно…
— Последний вопрос майор к тебе и тем, кого это касается… Кто вам разрешил посылать полевые кухни батальонов за пределы расположения, для того, чтобы на них готовили для бывших пленных? Вот тут глазки забегали ещё у двух комбатов; ещё двое комбатов уже давно сидели с опущенными глазами. Мазуров, к которому я обратился, смело посмотрел мне в глаза:
— С кухнями, как и с банями: если мы можем помочь — так почему не помочь? На режим питания батальона это не отражалось… Капитан Старостин так же дерзко смотрел на меня, готовый в любую минуту поддержать друга. Запустил я воспитательную работу с комбатами… За боями и атаками; погоне за трофеями упустил главное — постоянный контроль за своими командирами…
— У меня вопросов нет, кроме вас двоих… — посмотрел на двух комбатов, сидевших с опущенными глазами. Встал комбат — старшина Рябушкин, оправил под ремнём форму, вытянулся:
— Так ведь от вас не было приказа отдавать форму и давать полевые кухни — ответил старшина. Лейтенант Прохоров — ещё один комбат из тех, кто оставался в городе, поднявшийся вместе с ним только кивнул.
— Садитесь… — бросил стоящим комбатам. После того, как они сели, продолжил неторопливо, словно вдавливая в их сознание слова:
— Спецназ — это закрытое подразделение, вход в который запрещён любому постороннему — разве что товарищу Сталину разрешено. Пока так было — ни кому не приходило в голову прийти к воротам расположения и что то просить, не говоря уже о том, чтобы требовать! Я сказал совету Обороны города и это наверняка узнали все остальные: хотите получить что то сверх того, что мы дали вам — идите и отберите это у немцев, как это сделали мы! А халявы — не будет! И всем всё было ясно… А тут командир батальона пускает в бани мыться непонятно кого. И пускает за просто так… А ведь насосы качают воду; нагревается вода; работают генераторы и расходуется топливо! Зачем, почему, для чего? Добреньким захотел показаться товарищ майор?! За чужой счёт?! То же самое и с формой: вот я какой не жадный! И приятель твой тебя поддержал. По полевым кухням: тратилось топливо, чтобы отвозить и привозить кухни обратно; повара уставали, вместо того, чтобы отдыхать… А ведь только я решаю: кому что дать; у кого что забрать… А главное: всё имущество Спецназа принадлежит мне. Если кто то не понял — повторю: ВСЁ ИМУЩЕСТВО СПЕЦНАЗА ПРИНАДЛЕЖИТ МНЕ! — выдохнул жёстко и властно.
— В Красной Армии имущество взвода, роты, батальона, полка, дивизии принадлежит его хозяину — Государству и советскому народу! А командиры всех уровней — только ответственные за выданное им государственное имущество! Но это в Красной Армии: им это всё выдало Управление снабжения. Нам — Спецназу, никто ничего не выдавал! Спецназ сам это всё взял! Спецназ — это государство, а я — тот, кто создал это государство и кто несёт ответственность за это государство! Я планирую операции; участвую в них; отбираю людей в подразделения… Если бы не было меня — не было бы и Спецназа и вас бы не было, как командиров Спецназа! Вы все бы сидели в немецком плену! Поэтому только я могу распоряжаться имуществом и только я могу отменять мои же приказы! Я выстроил отношения с бывшими пленными и советом Обороны, а ты Мазуров всё это разом похерил!
