Много песен на слова Ники написал композитор Петр Старчик, светлый человек с трагической судьбой. Прочитав первую публикацию Ники, он начал перекладывать ее стихи на музыку, а потом почувствовал потребность познакомиться с ней лично и приехал в Ялту. Первое впечатление от Ники, с которой ему разрешили погулять: «Просто ребенок. Она прыгала, играла в песочнице, бегала в спортивном городке». Но было и другое. «Когда я сидел за пианино и играл, – вспоминает Старчик, – и пел не только песни на ее слова, Ника из меня выуживала поразительные вещи. Она очень любила Волошина и просила спеть песни на его слова. Когда я их пел, что-то в ней менялось, и она переставала быть ребенком. Это было неожиданно, оттого что перед этим я пел детские песни. Когда же я встал из-за пианино, Ника снова становилась ребенком с совершенно детским отношением ко всему: надутые шарики, конфеты, веселая игра, чуть ли не в жмурки».

Отмечу, что Владимир Дашкевич ограничился циклом песен на слова Ники Турбиной и вряд ли их исполняет, а у Петра Старчика ни один концерт за последние тридцать с лишним лет не проходит без ставшей шлягером песни «Девочка-сон»:

Забегая вперед, отмечу, что 19-летняя Ника в интервью на вопрос: «Твои стихи когда-нибудь превращались в песни?» – ответила: «Лена Камбурова исполняла один из моих циклов. Как-то по “Русскому радио” слышала песню Градского “Благослови меня, строка”. Вот, думаю, сука, жили бы мы за границей, сколько бы я с тебя содрала! Когда умер Цой, по телику показывали группу “Черный кофе” с песней “На смерть Цоя” на мои стихи, которые я посвятила бабушке. Нежные такие, лирические»[56].

Из рассказа Людмилы Карповой: «Мой муж, Анатолий Никаноркин, очень любил Владимира Луговского как поэта, но не был с ним знаком. Летом 1949 года Луговской приехал в Ялту, и Никаноркин, мечтавший с ним познакомиться, нашел его в маленькой комнатке – бóльшая ему была не по карману. На жилье его устроила знакомая блондинка, работавшая парикмахершей. Он мог прийти к ней стричься и читать стихи, говорил, что их надо проверять на простых людях. Думаю, что жил он в частном секторе, а не в Доме творчества, потому что не был на фронте, и это ему вменяли в вину». На самом деле находиться во время войны в тылу его вынудила тяжелая травма. Он мучительно переживал свою немощность, был подавлен, печален. И, однако же, именно в те трудные годы он задумал и начал одну из своих главных книг – «Середина века», первые строфы которой родились весной 1943 года. Спустя двадцать лет Никаноркин в рассказе «Слово о Луговском» описал свою первую встречу с ним[57]».

«Когда Никаноркин нашел Луговского, – продолжала Карпова, – тот был в депрессии. Никаноркин начал его лечить, бегал по аптекам, и Луговской проникся к нему симпатией. Года два-три он приезжал без гражданской жены Майи. Останавливался уже в Доме творчества писателей или гостинице. Он был очень красив, мягок, интеллигентен, великолепен, всегда в сером в клеточку костюме. К сожалению, Луговской сильно пил, и это отразилось на его здоровье. Владимир Александрович всегда был “под мухой”, но язык у него не заплетался. Однажды он спросил у меня: “Людмила, почему вы меня борщом не угощаете?” Я ответила вопросом на вопрос: “Разве такие великие поэты едят борщ?”

В последний год жизни Луговской приезжает с женой, часто бывают у нас, разъезжают по Крыму с Никаноркиным. Престиж Луговского к тому времени неизменно возрос, но сердце держалось на честном слове. Луговские поселились в гостинице “Южная”. Как-то я была у них в номере, и Владимир Александрович сказал: “Я вчера написал стихотворение и хочу, чтобы вы его послушали. Самые лучшие стихи приходят ко мне во сне”. И начал читать стихотворение “Костры”:

“Вы первая слышите это стихотворение”, – сказал Луговской. Я была восхищена и перед ним благоговела больше, чем перед Твардовским. Луговские отсылают это стихотворение в “Правду”, и через неделю его печатают. Он был счастлив.

В Ялте Луговские жили месяц. И вдруг Майя Луговская сообщает, что ему плохо, он выпил и лежит. Я пришла к ним, она плачет. Я села около его кровати, он тоже плачет и говорит мне: “Людмила, я так не хочу умирать”. Тогда я ему сказала: “Вы такой молодой, красивый, я бы в Вас влюбилась”. А он: “Да что вы, я старик. Ялта – мамочка моя, Крым – волшебная земля. Я рад, что умираю в Ялте. Цените Крым, такой земли на земном шаре нет”.

Майя Луговская переживает, а ночью прибегает к нам и сообщает, что он умер. Мы бежим в гостиницу, заходим в номер – там много цветов. Был такой скульптор Миронов. Майя привела его, и он сделал посмертную маску Луговского, копия которой хранится у меня дома. Луговская плачет и, зная, что муж бесконечно любил Крым, отважилась на небывалый поступок: отвозит тело покойного в морг и там договаривается, чтобы у него вырезали сердце, которое решила похоронить на территории Дома творчества, возле скалы (“Там у скалы, где молодость моя…”). Она купила кувшин и положила в него сердце Луговского. Днем выбрала место для захоронения, а я нашла лопату. В темноте, при свечах, мы закапываем драгоценный кувшин. Луговская до двух часов ночи читает стихи Владимира Александровича. Мы оставляем свечу, идем к скамейке Луговского, на которой он любил сидеть, и танцуем под луной.

Майя заказала цинковый гроб, чтобы везти Луговского в Москву. В Ялте рядом с собором Александра Невского находился Дом учителя. Там, в холле на втором этаже, был выставлен этот гроб, причем он был открыт. Майя была с сестрой Анной Леонидовной. Потом Луговского увезли в Москву, где похоронили на Новодевичьем кладбище.

Благодарю Господа за общение с великим поэтом, я будто выросла от этого. До сих пор вспоминаю последние минуты его жизни. Он плакал, слезы лились ручьем и переходили в рыдание. Вошла жена, Луговской притих, помолодел, глаза стали светлыми. Сейчас, в 84 года, мне он кажется юным: ему тогда было 56 лет. Как он хотел жить!»

Скала, возле которой похоронено сердце поэта, получила название скалы Луговского. На ней был установлен его бронзовый барельеф, который открывал Никаноркин вместе с Майей Луговской. Когда началась перестройка, барельеф украли, но родные Ники все равно туда ходили и повторяли прежний ритуал.

А я вспомнил, как летом 2003 года мы с женой Мариной и сыном Аркадием усадили в машину Карпову и Леру Загудаеву и поехали к скале Луговского, зажгли там пять свечей – по одной от каждого из нас, вспоминали поэта, а Карпова читала его стихи. Опустившаяся на Ялту ночь придавала таинство нашему ритуалу. Мне тогда казалось, что я ощущаю несильные и равномерные толчки из-под земли, словно это бьется сердце Владимира Луговского. Время перевалило за полночь, наступила Троица. Господь был с нами.

«Когда Луговской умер, – рассказывала Карпова, – Елена Леонидовна уже была элитной столичной дамой и относилась ко мне, как к жене провинциального поэта, но в каждый свой приезд в Ялту – а приезжала она дважды в год – мы виделись и тепло общались. Более того, Луговская сыграла определенную роль в судьбе моей дочери и внучки. Наверное, поэтому Ника, хотя Луговской у нас не ходил в любимых поэтах, посвятила ему стихотворение “Море гудит, море шумит…”.