Итак, понятие «глобальная история» может означать изучение истории в мировом масштабе, однако и это необязательно. В принципе для сторонников понимания глобальной истории как «истории всего» легитимным предметом исследования может стать что угодно. Это означает, что столь разные темы, как судьба южноафриканских горняков в Уитуотерсрэнде, коронация гавайского короля Калакауа или жизнь деревни на юге Франции в XIII веке, могут изучаться с точки зрения их потенциального вклада в глобальную историю. Если мы принимаем, что глобальная история – это все, то все может стать глобальной историей. И это не так абсурдно, как кажется. Ситуация не сильно отличается от тех времен, когда в исторических штудиях безраздельно царила национальная история. И несмотря на то что в поле зрения конкретного исследователя страна в целом могла и не входить, это тем не менее подразумевалось. Никто не сомневался, например, что биография Бенджамина Франклина или основательная монография об автомобилестроении в Детройте вносили свой вклад в историю США. В свете доминирующей концепции национальной истории все, что попадало внутрь этого «контейнера», воспринималось как естественный элемент целого.

То же оказывается верно и по отношению к глобальной истории по версии «все в одном». Исследования жизни рабочего класса в Буэнос-Айресе, Дакаре или Ливорно вносят свой вклад в глобальную историю труда, даже если данная тема в них не рассматривается в глобальном контексте. Это в особенности относится к историкам, учитывающим работы своих коллег о схожих явлениях. В качестве примеров можно привести монографию Дипеша Чакрабарти о рабочих на джутовых фабриках в Бенгалии или исследование Фредерика Купера о докерах Момбасы[17]. Роль глобальной истории, разумеется, возрастает, когда историки принимают во внимание и включают в свои библиографии книги об аналогичных явлениях в разных частях света.

Второе из пониманий глобальной истории ставит в центр внимания обмен и связи. В последнее время это наиболее распространенная форма исследований. Сквозная идея, проходящая через подобные работы, – убеждение, что ни одно общество, нация или цивилизация не существует изолированно и с самых ранних времен человеческая жизнь на планете отличалась мобильностью и взаимодействием. Следовательно, это и есть ключевые темы глобальной истории, если понимать ее как историю сопряжений (entanglements). Такое увлечение взаимосвязанностью дополняет и корректирует то, что можно назвать ограниченностью прежних исследований, когда развитие мысли останавливалось на границах национального государства, империи или цивилизации.

Охват тем, которые могут изучаться под таким углом зрения, бесконечен – от перемещений людей до распространения идей и товарообмена на больших расстояниях. И здесь снова нужно отметить, что размах сетей и связей может сильно варьироваться и не обязательно достигает планетарных масштабов. Все зависит от сути дела и поставленных вопросов: торговля в Средиземноморье, хадж через Индийский океан, цепные миграции между Китаем и Сингапуром или же дипломатические миссии Ватикана. Во всех этих примерах взаимосвязанность мира, которую можно проследить на протяжении веков, является исходной точкой для глобально-исторического исследования[18].

Обе версии глобальной истории, о которых сказано выше, в принципе приложимы к любому месту и времени – в отличие от третьей, более узкой трактовки исходного понятия. Она предполагает и непосредственно отражает некую форму глобальной интеграции – регулярных и устойчивых взаимообменов, существенно повлиявших на становление соответствующих стран. Во все времена велись обмены через границы, но их характер, их влияние на общество зависели от степени системной интеграции в глобальном масштабе.

Эта третья модель (о ней мы поговорим подробнее в четвертой и пятой главах) представляет собой направление, в котором развиваются наиболее интересные исследования последнего времени, – именно эта парадигма является главной темой данной книги. Возьмем в качестве примера труд Кристофера Хилла о возникновении модерных исторических сочинений во Франции, в США и Японии в конце XIX столетия. В отличие от более консервативно мыслящих авторов, Хилл не сосредотачивается на отношениях между традиционными историческими сочинениями и модерными национальными нарративами. Нельзя также сказать, что его интересуют прежде всего связи трех описываемых случаев. Вместо этого ученый помещает все три национальных образования в контекст локальных перемен и глобальных трансформаций. Все три общества столкнулись с внутренними потрясениями – Соединенные Штаты оправлялись после Гражданской войны, а Франция – после поражения во Франко-прусской войне; что касается Японии, то после реставрации Мэйдзи страна меняла весь свой уклад. В то же время три эти страны были вовлечены в коренную переделку мирового порядка капитализмом и империалистической системой. При таком стечении обстоятельств исторические сочинения выполняли задачу концептуализации того специфического положения, в котором находилось данное государство внутри широкого иерархического порядка, представляя появление каждого из национальных государств необходимым и естественным. Иными словами, в ходе анализа Хилл выдвигает на первый план глобальные условия, способствовавшие возникновению исторических нарративов и определявшие их форму в каждом из трех случаев[19].

Очень похожим образом рассматривают конкретные явления в окружающем глобальном контексте и другие историки. Они стремятся объяснить «обстоятельства и фундаментальные процессы человеческой деятельности в рамках структур, которые являются одновременно и продуктами, и условиями подобной деятельности»[20]. При таком прочтении глобальное становится конечной системой отсчета для любого понимания прошлого. Вообще говоря, подобная контекстуализация не ограничена недавним прошлым, но применима и по отношению к более ранним периодам, хотя в таких случаях степень интеграции обычно оказывается гораздо ниже. По мере того как мир все больше эволюционировал в сторону политического, экономического и культурного единства, связи на глобальном уровне только укреплялись. В результате расширения и сохранения подобных связей события местного масштаба все больше определялись глобальным контекстом, который можно понимать структурно и даже системно.

Глобальная история – одновременно и предмет исследования, и определенный научный подход к истории: процесс и ракурс, объект и методология. Обладая такой двойственной природой, она напоминает другие области/подходы внутри исторической науки, такие как социальная или гендерная история. На практике оба измерения, как правило, тесно взаимосвязаны, но в эвристических целях мы будем рассматривать их по отдельности. Это позволит нам различать глобальную историю как определенный подход к истории, с одной стороны, и как масштаб самого исторического процесса, с другой[21].

Глобальная история – всего лишь один из возможных подходов. Это эвристический прием, позволяющий историку ставить вопросы и давать ответы, отличные от тех, которые характерны для других подходов. Показательным примером может послужить история рабства в бассейне Атлантического океана. Исследователи глубоко изучили социальную историю рабства, условия труда рабов и способы образования их сообществ. Гендерный подход помог выявить нечто новое об их семьях и детях, сексуальности и маскулинности. Особенно плодотворной оказалась экономическая история рабства: здесь историки изучали нормы выработки, стандарты жизни рабов в сравнении с другими рабочими и батраками, макроэкономическое воздействие рабства на производительность плантаций. Однако опыт рабства и работорговли можно поместить и в глобальный контекст. Тогда на первый план выйдет иной ряд особенностей: создание трансатлантического пространства в «Черной Атлантике»; последствия работорговли для государств и племенных объединений Западной Африки; связи атлантической работорговли с дополняющими ее маршрутами через Сахару и Индийский океан; сравнение с другими формами порабощения и так далее. Глобальная история – это ракурс, который высвечивает определенные грани феномена рабства; при этом другие аспекты отступают на второй план.