Во-вторых, новые академические дисциплины были глубоко евроцентричны. Они основывались на представлениях о европейском историческом развитии и рассматривали Европу как главную движущую силу мировой истории. Более того, понятийный аппарат социальных и гуманитарных наук отталкивался от европейской истории и путем обобщения представлял ее как универсальную-всеобщую модель развития. «Аналитические» понятия вроде «нация», «революция», «общество» и «прогресс» трансформировали конкретный европейский опыт в (универсалистский) язык якобы повсеместно применимой теории. С точки зрения методологии модерные дисциплины, прилагая специфически европейские категории к любому иному историческому прошлому, рассматривали все прочие общества как европейские колонии[10].

Глобальная история – это попытка ответить на вопросы, вытекающие из подобных наблюдений, и преодолеть две плачевные родовые травмы современных социальных наук. Таким образом, это ревизионистский подход, несмотря на то что он опирается на работы предшественников в таких областях исследований, как миграция, колониализм и торговля, уже давно приковывающих к себе внимание историков. Интерес к изучению способных преодолевать границы явлений сам по себе не нов, но теперь он приобретает новый смысл. Настало время изменить территорию мышления историков. Глобальная история, следовательно, имеет полемический аспект. Она бросает вызов многим формам «контейнерных» парадигм. и в первую очередь – национальной истории. В четвертой главе мы продемонстрируем подробнее, какие коррективы она вносит в интерналистские, или генеалогические, версии исторического мышления, пытающиеся объяснить исторические изменения «изнутри».

Однако речь идет не только о методологии: глобальная история ставит задачу изменить саму организацию и институциональный порядок знания. Во многих странах «история» как таковая в течение долгого времени фактически уравнивалась с национальной историей своей страны: большинство итальянских историков занимаются Италией, большая часть их корейских коллег – Кореей. Практически повсеместно целые поколения студентов знакомились с историей по учебникам, рассказывающим о национальном прошлом. На этом фоне тезисы глобальной истории звучат как призыв к восприятию себя частью целого, к более широкому видению мира. Прошлое других стран и народов – это тоже определенные истории. История – не только наше прошлое, но и прошлое всех других.

И даже там, где исторические факультеты укомплектованы преподавателями, готовыми к более широкому подходу, курсы, которые они читают, тяготеют к представлению историй государств и цивилизаций как изолированных монад. Китайские учебники по мировой истории, например, полностью исключают историю Китая, поскольку национальное прошлое «проходят» на другой кафедре. Разделение исторической реальности на отечественную и всемирную историю, или на «историю» и «страноведение», означает, что существенные параллели и сопряжения оказываются вне поля зрения ученых. Глобальная история, помимо прочего, – призыв к преодолению подобной фрагментации; ее задача – прийти к более многостороннему пониманию взаимодействий и взаимозависимостей, образующих современный мир.

Глобальная история, разумеется, не панацея от всех бед и даже не качественно лучший, чем другие, метод. Это только один из возможных подходов. Он лучше приспособлен для решения одних вопросов и проблем и меньше – для других. Глобальная история занимается прежде всего мобильностью и обменом, процессами, преодолевающими разграничения и границы. Взаимосвязанный мир для нее – отправная точка, а главные ее темы – обращение и обмен вещей, людей, идей и институций.

Предварительно и заведомо широко глобальную историю можно определить как форму исторического анализа, при котором явления, события и процессы рассматриваются в глобальных контекстах. Среди ученых, однако, нет единства по вопросу о том, как лучше достичь подобного результата. Множество других подходов – от компаративной и транснациональной, всемирной и «большой» истории до постколониальных исследований и истории глобализации – борются сегодня за внимание научного сообщества. Так же как и глобальная история, они пытаются справиться с задачей связать прошлое воедино.

Каждая из этих научных парадигм выдвигает на первый план что-то свое, и наиболее влиятельные подходы мы рассмотрим в третьей главе. Однако не следует преувеличивать различия: между разными вариантами есть много пересекающихся областей и методологических схождений. На самом деле очень трудно точно определить, в чем состоит специфика и уникальность глобальной истории. Не станет легче и от попытки показать, как функционирует это понятие на практике. Даже поверхностное знакомство с текущей научной литературой убеждает, что исследователи не просто пользуются данным термином – они используют его в собственных, самых разнообразных целях, часто наряду с другими терминами, как взаимозаменяемые понятия. Широкое распространение говорит скорее о привлекательности и размытости термина, чем о его методологической особости[11].

В условиях господства эклектизма и теоретической неопределенности было бы полезно попробовать эвристически разграничить различные реакции на вызовы «глобального». Игнорируя некоторые особенности, можно сказать, что эти реакции распадаются на три класса: глобальная история 1) как «история всего»; 2) как история связей; 3) как история, основанная на понятии интеграции. В последующих главах мы постараемся показать, что именно третий подход является самым многообещающим для «глобальных историков», желающих идти дальше простых символических жестов к истинному пониманию взаимосвязей. Охарактеризуем каждый из названных классов по очереди[12].

Первый подход к глобальной истории уравнивает ее с «историей всего». «Глобальная история в точном значении этого термина, – пишут Фелипе Фернандес-Арместо и Бенджамен Сакс, – это история того, что происходит по всему миру, на планете в целом, как бы с наблюдательного пункта, расположенного в космосе, с огромной дистанции и высоты, откуда открывается общая панорама». С такой всеобщей обзорной позиции все, что когда-либо случалось на Земле, является законной составной частью глобальной истории[13].

На практике этот подход приводит к очень несхожим стратегиям. Первую из них можно назвать версией глобальной истории «все в одном». Ее наиболее яркие примеры можно увидеть в работах, где предпринимаются попытки широкомасштабного синтеза событий глобальной реальности в определенный период. Например, существует несколько весьма глубоких «биографий» всего XIX века, тогда как другие историки ограничились глобальной панорамой какого-то отдельного года. Можно назвать и ученых, расширивших сферу своих интересов на тысячелетия, если не tout court[14] на всю «мировую историю». В случае «большой истории» масштабы еще грандиознее: от Большого взрыва до наших дней. Однако каков бы ни был масштаб, общая установка остается одной и той же: «глобальное» в данном случае указывало на планетарную всеохватность[15].

Сходным образом историки пытались продемонстрировать, как работает та или иная концепция или историческая формация на протяжении веков на всей планете. Особенно убедительными примерами такого рода могут служить исследования глобальной истории империй, где прослеживаются пути становления имперских формаций и присущие им стратегии управления народами от Древнего Рима (или от Тамерлана) до настоящего времени[16]. Хотя, вообще говоря, для «глобально-биографического» подхода годится любая тема. Сегодня у нас есть глобальные истории королевств и королевских дворов; истории чая и кофе, сахара и хлопка, стекла и золота; истории переселения народов и торговли; глобальные истории природы и религии; истории войны и мира. Примеры такого рода бесчисленны.